Генрих Грузман: Слёзы мира и еврейская духовность (философская месса)

Знаменательно при этом, что в той мере, в какой еврейское воззрение отстраняется от христианской доктрины, оно сближается с русским духовным призывом, и эта близость впечатляюще проявлена и выразительно оформлена на основе синтеза еврейского заповедания о крови (по Торе) с русскими постижениями о слезах (по Вл. Соловьеву), который завязался на общем субстрате – «человеческой душе» (по-еврейски) и «отдельном человеке» (по-русски). Философское раскрытие сущности индивидуальной личности, выполненное в русской школе, настолько созвучное с древнееврейскими напевами, что определение личности, данное Вл. Соловьевым, требуется считать не менее, чем русским откровением Торы, и дух Торы здесь облачен в блестящую философскую униформу: " Человеческая личность , и, следовательно, каждый единичный человек, есть возможность для осуществления неограниченной деятельности (1996, с. 202). . Здесь этот факт фиксируется как духовнозначимое явление , но отнюдь не случайное совпадение обстоятельств и не особенность исторического поворота. А его значимость как эмпирического закона наблюдаемости заключена в общем моменте, который и создает не только одинаковый, но один и тот же стержень обоих духовных доктрин -индивидуальную человеческую личность. Этот субъект и станет центральным предметом познания в последующем изложении рефлексии русского еврейства как особой проблемы мирового еврейства в изгнании (галуте).

В свете подобного рассмотрения заявляет о себе тема, которая как бы особняком стоит в этой проблеме, но, тем не менее, одинаково присуща как еврейскому контексту, так уникальному русскому духоощущению. Речь идет о духовной значимости человеческих страданий как само собой разумеющемуся выходу для чувства слези ,в общем обзоре, как комплексного выражения человеческой боли и ущемления внутреннего порядка души. С одной стороны, психофизиологически и духовно страдания принадлежат чувственной иерархии комплекса слез и в этом состоит еврейский аспект страданий; с другой стороны, русским переживанием страдания обособлены в самостоятельную духовную субстанцию, которая заполонила собой все чувственное пространство слез. В итоге русский аспект отдалился от еврейского берега, ибо для евреев, невзирая на весь трагизм их реального исторического существования, никак не свойственен тот пафос и упоение страданиями, какие русская душа взяла за основу. Это последнее приобрело в русском катехизисе духа настолько значительный размах, что породило собственного мессию и своего гения – Ф. М. Достоевского, о котором главный духовник России Вл. Соловьев сказал: "А любил он, прежде всего живую человеческую душу во всем и везде, и верил он, что мы все род Божий , верил в бесконечную силу человеческой души, торжествующую над всяким внешним насилием и над всяким внутренним падением" (1999, с. 587). Таким образом, великий философ принял великого писателя в свою ложу, которая имеет устав, созвучный с еврейской Торой. Но как раз Достоевский вышел за пределы устава, и не потому, что этот последний оказался устаревшим или непригодным, а была найдена сугубо русская ниша для «живой человеческой души» и Достоевский поместил ее в море страданий, став непревзойденным трубадуром человеческой боли. «Надо как-нибудь выстрадать вновь наше будущее счастье, – говорит Наташа в „Униженных и оскорбленных“, – купить его какими-нибудь новыми муками. Страданием все очищаются»;"Страдание-то и есть жизнь", – говорит черт Ивану Карамазову; «Хочешь быть счастлив, выучись сперва страдать», – популяризует веру Достоевского другой великий русский писатель – И. С. Тургенев. Взывая к бунту и протесту, Достоевский предлагает сугубо русский выход из состояния страданий и боли, в какое погружен мир русского духа. Кириллов вещает в «Бесах»: «Вся планета наша есть ложь и стоит на лжи и глупой насмешке; самые законы планеты – ложь и диаволов водевиль. Для чего же жить, отвечай, если ты человек!». Понятно, что еврейскому духу чужда патетика подобного протестантизма, – еврейская душа вполне способна стать необоримым воителем с реальными силами зла и несправедливости, но еврей никогда не замахнется на духовные ценности – жизнь, человека. Бога, – в этом таится архетипическое зерно еврейской духовности и предназначенность еврейских слез как особого чувствования. Для еврейского мировосприятия органически неприемлем кругозор, какой видится Достоевскому: «Взойдет солнце и – посмотрите на него, разве оно не мертвец? Все мертво и всюду мертвецы. Одни только люди, а кругом них молчание, – вот земля» («Кроткая»).