Хосе Ортега-и-Гассет - Восстание масс

Каждое понятие, самое простое и самое научное, всегда как бы смеется над самим собой, охвачено зубцами иронии, словно бриллиант в золотой оправе. Оно серьезно говорит: «Это — А, вот это Б». Но это напускная серьезность, оно сжимает губы, чтобы не расхохотаться, ибо знает отлично, что «это» не А, а «вот это» — не Б. То, что понятие думает про себя, не совпадает с тем, что оно говорит, и в двойственности этой — причина иронии. Думает оно так: «Я знаю, что, строго говоря, это — не А, а то — не Б; но для практических целей я договорилось с самим собой называть их А и Б».

Такая теория познания рассердила бы древнего грека. Грек верил, что в разуме, в понятиях он обретает саму реальность. Мы же полагаем, что разум и понятия — только предметы домашнего обихода, которыми мы пользуемся, чтобы определить свое положение в бесконечной и крайне проблематичной действительности, называемой жизнью. Жизнь — это борьба с миром вещей, чтобы удержаться среди них. «Понятия» — наш стратегический план, чтобы отразить их наступление. Исследуя ядро любого понятия, мы обнаружим, что оно ровно ничего не говорит нам о самом предмете, но лишь определяет его отношение к нам, к человеку; показывает, что человек может с «ним» сделать или что «оно» может человеку сделать. Такое условное определение «понятия» как чего-то живого, всегда способного принять активное или пассивное участие в нашей жизни, по-видимому, никем еще не высказано. Но оно кажется мне логическим выводом философского исследования, начало которому положил Кант. Если, пользуясь им, мы проследим все прошлые философии вплоть до Канта, то увидим, что в основном все философы говорили одно и то же. В конце концов, каждое открытие в философии лишь обнаруживало, выносило на поверхность то, что было скрыто в глубине.

Однако такое введение вряд ли соответствует нашей основной теме, далекой от чистой философии. Я просто хочу сказать, что в мире (историческом, конечно) сейчас происходит следующее: в течение трех столетий Европа, бесспорно, правила миром; а сейчас она не знает наверное, правит ли она еще и будет ли править завтра. Сводя необозримое множество событий и факторов, из которых слагается историческая реальность сегодняшнего дня, к такой короткой формуле, мы в лучшем случае сильно преувеличиваем; и я должен был напомнить, что всякое мышление — вольное или невольное преувеличение. Кто боится преувеличений, должен молчать; более того, он не должен думать и обречен на идиотизм.

Я действительно верю, что в мире все идет именно так, как я сказал; все остальное — лишь следствия, условия, симптомы и пересуды.

Я не говорил, что господству Европы уже пришел конец, я сказал только, что с некоторого времени Европа не знает точно, правит ли она сегодня и будет ли править завтра. Вместе с тем у остальных народов Земли появляется соответствующее настроение, — они не уверены в том, что ими кто-то правит.

В последние годы много говорилось о закате Европы. Очень прошу, не будьте так просты, чтобы вспоминать Шпенглера каждый раз, как только речь заходит об этом! Книги еще не было, а все про это говорили, да и книга обязана своим успехом именно тому, что подозрение или тревогу испытывали многие по самым разным причинам.

Об упадке Европы говорилось так часто, что многие приняли это за совершившийся факт. Не то чтобы они были всерьез убеждены, но они привыкли этому верить, хотя, по совести говоря, и не вспомнят, когда же в этом убедились. Книга Уолдо Франка «Новое открытие Америки» целиком основана на предположении, что Европа при последнем издыхании. Франк даже не считает нужным остановиться на этом вопросе и подвергнуть такое грандиозное событие, основание всех его выводов, критическому анализу. Без всякой проверки он исходит из этого предположения, как из бесспорного факта. И эта бесцеремонность подсказывает мне, что сам Франк вовсе не убежден в упадке Европы; куда там, он и вопросы не ставил. Он пользуется этой мыслью, как трамваем. Трюизмы — трамвай умственного транспорта.

Так поступают многие; прежде всего народы, целые народы.

Современный мир ведет себя по-ребячески. В школе, когда учитель выйдет на минуту из класса, мальчишки срываются с цепи. Каждый спешит сбросить гнет, вызванный присутствием учителя, освободиться от ярма предписаний, встать на голову, ощутить себя хозяином своей судьбы. Но когда предписания, регулирующие занятия и обязанности, отменены, оказывается, что юной ватаге нечего делать: у нее нет ни серьезной работы, ни осмысленной задачи, постоянной цели; предоставленный самому себе, мальчишка может только одно — скакать козлом.