Лао-цзы: Дао дэ цзин (Трактат о пути и доблести)

Самое лучшее — пребывая внизу, знать, что оно есть. Хуже, фамильярничая, восхвалять его. Еще хуже его бояться. И самое плохое — им пренебрегать. Если доверия недостаточно, как не явиться недоверию? Как это все печально! Ведь эти слова надо бы ценить. Но когда есть свершения и награды, успех в делах, люди говорят: «Мы сами по себе».

Когда великое дао отбросили, появились человеколюбие и верность должному. Когда явились ум и рассудок, начался великий обман. Когда родственники шести степеней перестали быть в ладу, появились «сыновняя почтительность» и «отеческая любовь». Когда в царствах пошли нестроения и смуты, появились и «честные подданные».

Нужно отказаться от мудрости и отринуть рассудочность: народу это принесет многие выгоды. Нужно отказаться от человечности и отринуть верность должному: народ тогда вернется к подлинным сыновней почтительности и отеческой любви. Нужно отказаться от чрезмерной искусности и отринуть погоню за выгодой: тогда исчезнут грабежи и воровство. Эти три условия нужно выполнить — тогда можно будет заняться вэнь. Если же этого будет недостаточно, можно будет добавить второстепенное: подобную некрашеному шелку внешнюю простоту, приверженность подобной необработанному дереву безыскусности, умаление собственных интересов, сокращение своих желаний.

Прекрати учение — не станет забот! Одобрение или осуждение — не все ли равно? Прекрасное или безобразное — какая между ними разница? То, чего опасается один, не может быть не страшно для другого. Я же остаюсь неясным, как будто еще не определившимся. Все ликуют, как будто присутствуют при великой жертве тай-лао, как будто весной поднимаются по ступеням храма. Один я остаюсь безучастным и никак себя не проявляющим — как младенец, еще не научившийся улыбаться. Остаюсь на месте, как будто мне некуда идти. Все стараются побольше приобрести, один я все оставляю — у меня ум глупца. Неясный-смутный. Все сияют, один я темен. Все любознательны, один я безразличен. Пресный, ум мой подобен морю: туманный, как бы не могущий ни на чем остановиться. У всех есть чем заняться, один я смотрю на все это со стороны. Один я не похож на других — ценю лишь кормящую меня мать.

Великая дэ такова, что только и слышно о морали да послушании. Когда же дао занимается вещами, оно остается туманным и неясным. Но хотя оно неясно и туманно, в нем заключены образы вещей! И хотя оно туманно и неясно, в нем содержатся вещи! И хотя оно непроницаемо и темно, в нем заключено семя вещей! Это семя обладает высшей подлинностью и внушает к себе полное доверие. С самой древности и по сей день имя его остается неизменным. Когда смотришь на него, оно напоминает огромную сеть. Откуда мне известно, что оно подобно огромной сети? Известно.

Продавишь — выровняется, согнешь — выпрямится, ковырнешь — заплывет, засушишь — вырастет в новом месте. Уменьшишь — добавится, дополнишь — убавится. Поэтому мудрец привержен единому: служить Поднебесной образцом. Он не показывает себя и поэтому всем ясен; не настаивает на своей правоте и потому ею сияет; не грозит никому и потому приобретает заслуги; не возвеличивает себя и потому первенствует. Это означает: ни с кем не вступай в спор и не найдешь соперника в Поднебесной. Это именно то, что в древности называлось «оставаться в целости благодаря ущербности». Разве это пустые слова? К тому, кто искренен и целен, все устремляются без призывов, как бы сами собой.

Сильный ветер не продержится все утро. Ливня не хватит на целый день. Отчего так? Это ведь природа! Но если даже небо с землей не способны долго пребывать в одном состоянии, что же говорить о людях! Поэтому кто посвятил себя работе с дао, отождествляет себя с дао. Кто занят работой с дэ — отождествляет себя с дэ. Кто желает затеряться — отождествляет себя с потерянностью для мира. Но вот некто, отождествляя себя с дао, желает через дао приблизиться и к дэ. А кто отождествляет себя с дэ, тот стремится через дэ к приобретению большей дэ. А кто отождествляет себя с потерянностью для мира, что-то приобретает через эту «потерянность». Так что недостаток искренности неизбежно ведет к разным подозрениям.

Кто поднимается на цыпочки, долго не простоит. Кто расставит ноги, быстро не побежит. Того, кто сам себя выставляет напоказ, не сочтут действительно умным. И того, кто сам считает себя во всем правым, искренне хвалить не будут. Кто сам нападает, у того не будет подвигов. И кто сам себя возвеличивает, первенствовать по праву не сможет. Так устроен путь. Недаром говорится: «Явное обжорство и излишне свободные манеры — кому они могут быть по нраву?» Поэтому владеющие дао всего этого избегают.