Валентин Лазарев - Шеллинг

Мы приведем один, пожалуй, самый наглядный пример, конструкцию, которую она дает относительно всеобщих законов движения мировых тел, — конструкцию, о которой, может быть, никогда нельзя было бы раньше подумать, что она в зародыше уже имеется в учении Платона об идеях и в монадологии Лейбница.

Если рассматривать ее с точки зрения спекулятивного познания природы, как таковой, или как умозрительную физику, то натурфилософия никогда не согласилась бы с тем, чтобы к ней причислили механическую физику Лесажа, которая, как все атомистические теории, представляет собою паутину эмпирических фикций и произвольных предположений без всякой философии. То, что было для нее более родственным и что несла в себе древность, большей частью утеряно. С натурфилософии начинается более глубокое познание природы; после слепого и безыдейного по характеру исследования природы, которое утвердилось в общем и целом со времени упадка, в философии Бэконом, в физике — Бойлем и Ньютоном, формируется новый орган созерцания и постижения природы. Тот, кто возвысился до воззрений натурфилософии, стоит на ее точке зрения и владеет ее методом, вряд ли сможет не согласиться с тем, что она как раз с уверенностью и необходимостью подводит к решению тех проблем, которые для прежнего способа исследования природы казались недоступными, правда, она идет не тем путем, который был избран прежде для их решения. Основное отличие натурфилософии от всего того, что до сих пор называли учениями о природных явлениях, заключается вот в чем. Эти учения рассматривали феномены в их основе, причины выводили из действий, чтобы затем последние вывести из первых. Если не считать порочного круга, в котором вращаются их бесплодные старания, теории такого рода, когда они достигали своего высшего развития, все-таки были способны фиксировать, что дело обстоит именно так, хотя никогда не указывали на необходимость. Выдвигая именно эти общие сентенции, эмпирики всегда горячо протестуют против такого рода теорий, хотя сами никогда не могут скрыть своей склонности к ним; но те же доводы еще и поныне приводятся против натурфилософии. В натурфилософии пояснения столь же редки, как и в математике; она исходит из принципов, которые сами по себе являются достоверными, независимо от какого-либо направления, предписанного ей явлениями; ее направление указано в ней самой, и, чем неукоснительнее она ему следует, тем вернее каждое явление само собой встает на то место, на котором оно только и может рассматриваться как необходимое, и это место в системе есть единственное объяснение их.

Этой необходимостью охватываются в общей связи системы по образцу, который как в отдельном, так и для природы в целом определяется сущностью абсолютного и самих идей, явления не только всеобщей природы, о которых были известны раньше лишь гипотезы, но с такой же простотой и достоверностью именно явления органического мира, связи в которых с давних пор причисляли к наиболее глубоко скрытым и недоступным познанию. То, что сохранилось еще от остроумных гипотез, возможность принять их или не принять, здесь совершенно отпадает. Тому, кто понял связь вообще и сам выработал точку зрения для понимания целого, не в чем сомневаться; он придет к выводу, что явления могут быть только такими, а не иными и, следовательно, они и должны существовать только так, как они представлены в данной связи; одним словом, он постигнет предметы через их форму.

Мы закончим некоторыми замечаниями о более высоких связях натурфилософии с новым временем и современным миром вообще.

Спиноза оставался в безвестности более ста лет. Взгляд на его философию как только на учение об объективном не позволил распознать в ней подлинно абсолютное. Решительность, с какой он раскрыл субъект-объективность (Subjekt-Objektivitat) как необходимый и вечный характер абсолютности, указывает на заключавшееся в его философии высокое назначение, полное осуществление которого было предоставлено, однако, более позднему времени. У него самого нет еще какого-либо перехода от первой дефиниции субстанции к главному закону его учения, который можно бы было признать научным: quod quid — quid ab infinito intellect percipi potest tanquam substantiae essentiam constituens, id omne ad unicam tantum substantiam pertinent, et consequenter, quod substantia cogitans et substantia extensa una aedemque est substantia, quae jam sub hoc jam sub illo altributo comprehenditur [3] «…Что все, что только может быть представляемо бесконечным умом как составляющее сущность субстанции, относится только к одной субстанции и что, следовательно, субстанция мыслящая и субстанция протяженная составляют одну и ту же субстанцию, понимаемую в одном случае под одним атрибутом, в другом — под другим» (32, 407). . Научное постижение этой тождественности, отсутствие которого у Спинозы по сие время было причиной недоразумений, связанных с его учением, должно было также стать началом возрождения самой философии.