Александр Драбкин: ЭВМ и живой организм

Вот около полутора десятка выбранных наудачу заголовков из свежих газет и журналов. Они свидетельствуют об обширном и многогранном интересе авторов и читателей к проблеме, которую можно условно обозначить «ЭВМ и живой организм».

Проблема эта столь широка, у нее так много аспектов, что сама ее формулировка представляется лишь условной. В самом деле, здесь и бионические аспекты – использование в конструкциях и программировании электронных машин патентов живой природы, и влияние математики на естествознание, взаимосвязь изучения памяти живых организмов и памяти ЭВМ, и более общая взаимосвязь эволюций живого и машинного миров... Все грани проблемы даже и перечислить-то нелегко.

Соответственно и любые рассуждения на эту тему неизбежно будут носить характер чего-то отрывочного, незавершенного.

Значит ли это, что нужно отказаться от научно-популярного рассказа об упомянутой проблеме? Думается, что нет.

Автор имел счастливую возможность встречаться с выдающимся советским ученым академиком П. К. Анохиным, имел возможность слышать его суждения о различных аспектах проблемы «ЭВМ и живой организм». «Домашний анализ» этих бесед и послужил материалом для книги, которая не претендует ни на что иное, кроме как на научно-популярный очерк некоторых сторон интереснейшей проблемы.

Работая над этой книгой, автор пользовался помощью и советами Петра Кузьмича Анохина, который просмотрел и отредактировал значительную часть рукописи.

Вспоминается...

Начало шестидесятых годов. Заснеженная, залитая зимним солнцем Москва. Просторный, мрачноватый кабинет. За окнами – закоченевшие деревья. А за деревьями – улица, бывшая Моховая. По какой-то странной ассоциации начинаешь думать, что налево – бывшая Тверская, а направо – бывшая Никитская. Может быть, на эдакий старинный лад настраивают фундаментальные шкафы с книгами, изданными много лет назад. Или карандашный портрет академика Ивана Петровича Павлова. Или писаная маслом картина – труп на демонстрационном столе, а рядом, в окружении учеников знаменитый хирург.

Вдруг совершенно неожиданно в поле зрения вторгается современнейший магнитофон. Развалившаяся стопка ярких иностранных журналов. Другая стопка – письма со штемпелями Нью-Йорка, Киева, Парижа, Лондона, Баку...

Но все эти впечатления – второй план, почти фон. На первом плане – хозяин кабинета. Будто самовозгораясь, он говорит о памяти, о предвидении, о будущих машинах, шутит – то старомодно, то на «атомно-молекулярном уровне». Подходит к висящей у стола грифельной доске и рисует схему удивительно интересного эксперимента.

– ...Как думаете, – говорит Петр Кузьмич Анохин, любуясь схемой, набросанной энергичными штрихами, – это напечатают когда-нибудь?

Для меня, в ту пору начинающего репортера, академические дискуссии представлялись иначе, чем сегодня.

– А как же, конечно, напечатают, разумеется, ведь это же наука, поиск святой истины.

Анохин моей уверенности не разделяет.

– Знаете, кое-кому видится в моих работах подкоп под рефлекторную теорию, под великие открытия Павлова. А это серьезное обвинение для ученого-материалиста.

Он задумывается, молча ходит по кабинету. Потом живо поворачивается к столу и начинает что-то искать в бумагах.

– Но ведь сам же Павлов называл классическую рефлекторную теорию первобытной, – бормочет он, перебирая листок за листком.

Я внимательно вглядываюсь в портрет Павлова у окна. Интересно, любил ли он спорить?

– Вот нашел, послушайте: «Эта теория давно уже стала, по словам Ивана Петровича Павлова, «первобытной» и в настоящее время в ее прежнем архитектурном выражении не может обеспечить дальнейшую успешную разработку нейрофизиологического фундамента поведения животного». Как вы думаете, проклянут меня за это оппоненты? – И, не дожидаясь моего ответа: – Проклянут, обязательно проклянут. Именем моего учителя Павлова проклянут. Но я не сдамся. Вот, дальше: «Отнимите у науки право на вероятное, на гипотезу, и она превратится в мрачный храм догмы, где за ученым останется лишь единственное право – спокойно гулять по каменным плитам общепризнанного». Ну, каково?