Вадим Сафонов - Земля в цвету

А там, где не было этого (как в цветущих некогда, а потом запустевших оазисах Востока), — там получалось так, что люди поили умиравшую от жажды землю смертельным лекарством. Вечный волосной ток подымал из глубины вместе с испаряющейся влагой соли. Они осаждались наверху день за днем, месяц за месяцем, год за годом. И почва, орошаемая чистой пресной водой, засаливалась; пухлые белые и пестрые корочки выступали на ней…

В рассуждениях Вильямса была — хочется сказать — наглядность чертежа. Земля открывалась перед исследователем так, как машина перед конструктором.

И, читая страницы, написанные Вильямсом, я вспоминаю мертвую землю, которую видел в детстве. Как и старшие, среди которых я рос, я не понимал, что вижу то, чего не должно быть. В деревне, где я рос, думали (и даже не думали, а просто принимали, как принимают ветер, ночь, утреннюю зарю, снег зимой), что это обыкновенная земля, вот такая она бывает, а другой нет.

Быстро сходили травы и степные цветы. Степь бурела к жатве. Глинисто-бурая, она стлалась до горизонта, чуть седея полынью. Уже отмирал пырей, мыши рыли норки на стерне; было много змей. Они лениво, со слабым угрожающим шипением отступали с накатанной дороги, втягивали свое тело, похожее на струю черного масла, в глубокие иссекавшие землю перекрещенные трещины, куда я, десятилетний мальчик, мог засунуть руку.

Начинались ветры. Дули упорно, неделями, не улегаясь и ночью. И непрерывно ныл в ушах унылый звук. Тусклым, слепеньким становилось море, свинцовая чешуя ряби бежала от берега: ветры дули с севера, с земли. А на небосклоне над степью подымалось мутное облако. Оно подымалось, как занавес, буро-желтое, с дымным краем, и задергивало половину неба. То была бесконечная, повисшая над землей, пропитавшая небо туча пыли. По голой степи, появляясь черными точками вдали, быстро вырастая, катились, катились сорванные с корня отсохшие «кусай». Они скатывались по три, по четыре вместе; сухие массы в полчеловеческого роста мчались по степи…

И ни дети, ни взрослые не знали, что перед ними земля, безжалостно умерщвленная неумелым и нищим хозяйничаньем, вытоптанная бестолковым выпасом скота на «толоках».

Через много лет мне довелось бродить с научным сотрудником Репетекской песчано-пустынной станции по барханам Кара-Кумов. Именно такой я представлял себе пустыню по рассказам и по книгам. Бескрайное море раскаленного песка. Много раз до того я дивился, встречая в Кара-Кумах голубую оторочку саксаульников. Но тут была настоящая пустыня, пустыня моего воображения. Круг почти нестерпимой желтизны. Рябили ровные, бессчетные, неразличимые песчаные холмы. Голос глох среди них — крика не слышно из-за ближнего холма, и стоит отойти немного от людей, от спутников — охватывает почти жуткое чувство: все одинаково, дороги не найти, откуда пришел — не узнать. Здесь, на открытом месте, было легче заблудиться, чем в дремучей чаще.

Мой спутник, взобравшись на бархан, заговорил, как мне казалось, неестественно громко:

— Труп земли. Вот он. Вы думаете, это пустыня? Пустыня тоже живет. Земля становится мертвой, когда ее убивают! Выбила, вытоптали растительность. Вырубили саксаульники. И пески двинулись, развеялись, нагромоздились…

Так дважды, в «черных бурях» (как метко их называют) моего детства и в этом желтом круге, я увидел мертвую землю.

Навсегда ли она мертва?

Издавна был известен простой рецепт воскрешения, много раз упоминавшийся и на этих страницах. Перелог. Иными словами: оставь землю в покое.

И шаг за шагом прослеживает то, что совершается в перелоге, Вильямс. Он разбирает, разнимает на части потайную работу перелога так, как инженер или механик разбирает машину, чтобы хорошенько смазать детали, прежде чем снова пустить машину в ход.

На первом году отдыха стержневидные корни высоких, буйно наросших бурьянов давят и уплотняют почву; когда они отомрут, поле усеют полые конические полости-журавчики. И в следующем году уже нет бурьянов: тут будет пырейный сенокос. Лет семь, а то и десять простоит он. Почва покрывается упругой дерниной. Вокруг сети пырейных корневищ образуется, еще грубая, зернистость комочков. А затем пыреи уступают место тонконогам, тимофеевке, костру, житняку. [24] Злаки с рыхлыми кустиками, с тоненькими листочками. По характерному представителю группы — тонконогу (ботаническое название — келерия) — всю группу иногда называют «тонконогами».

Десять, пятнадцать лет тянется тонконоговый перелог. Комочки за это время становятся тоньше, изобильнее. Бобовые накопляют азот. Типцы, или типчаки, злаки с плотными низенькими кустиками, сменяют тонконогов, чтобы, в свою очередь, перейти в ковыльную степь. Почва уже прочна. Она богата всем, что нужно растению. Только понадобилось для этого лет двадцать. Где человеку ждать столько! Он распахивает перелог раньше.