Лоренц Конрад - Так называемое зло

Чужая гусыня, со своей стороны, старается осторожно и «как бы случайно» оказываться поближе к другу. Он ее не любит, но она любит его, т.е. с готовностью приняла бы предложение триумфального крика, если бы он его сделал. У самок серых гусей готовность к половому акту гораздо сильнее связана с влюбленностью, чем у самцов; иными словами, хорошо известная диссоциация между союзом любви и сексуальным влечением среди гусей также легче и чаще возникает у мужчин, чем у женщин. Вступить в новую связь, если порвалась прежняя, гусыне тоже гораздо труднее, чем гусаку. В наибольшей степени это относится к ее первому вдовству. Чем чаще она становится вдовой или партнер ее покидает, тем легче ей найти нового партнера, но и тем слабее бывает, как правило, новый союз. Поведение многократно вдовевшей или «разводившейся» гусыни очень сильно отклоняется от типичного. Сексуально более активная, менее заторможенная чопорностью, чем молодая самка, одинаково готовая вступить и в новый союз триумфального крика, и в новую половую связь, такая гусыня становится прототипом “femme fatal” [«Роковой женщины» (фр.)]. Она напрашивается на серьезное сватовство молодого гусака, который был бы готов к пожизненному союзу, но после недолгого брака делает своего избранника несчастным, бросая его ради нового возлюбленного. Великолепный пример этого – история жизни и браков нашей самой старой серой гусыни Ады; она завершилась поздней “grande passion” [«Великой страстью» (фр.)] и счастливым браком, но такие случаи довольно редки. Протокол Ады читается, как захватывающий роман, но его место в другой книге.

Чем дольше прожила пара в счастливом супружестве и чем ближе был их брак к идеальному случаю, тем труднее, как правило, овдовевшему супругу вступить в новый союз триумфального крика, а самке, как мы уже говорили, еще труднее, чем самцу. Гейнрот описывает случаи, когда овдовевшие гусыни до конца жизни оставались одинокими и не проявляли сексуальной активности. У гусаков мы ничего подобного не наблюдали: поздно овдовевшие сохраняли траур не больше года, а затем начинали время от времени вступать в половые связи, что в конце концов окольным путем приводит, как мы уже знаем, к новому правильному союзу триумфального крика. Но исключений из этих правил имеется множество. Мы видели, например как гусыня, долго прожившая в безукоризненном браке, тотчас же после потери супруга вступила в новый во всех отношениях полноценный брак, и объяснение, что в прежнем супружестве что-то все же было, вероятно, не в порядке, слишком похоже на petitio principii [Предвосхищение основания (лат). (Так называется в логике ошибка, состоящая в том, что некоторое утверждение доказывается с помощью другого утверждения, которое само еще не доказано.)].

Подобные исключения чрезвычайно редки – настолько, что лучше было бы, может быть, о них умолчать, чтобы верно передать впечатление, производимое прочностью и постоянством союза триумфального крика – причем не в идеализированном нормальном случае, а в статистическом среднем всех наблюдавшихся случаев. Пользуясь игрой слов, можно сказать, что триумфальный крик – это лейтмотив всех мотиваций, определяющих повседневную жизнь диких гусей. Он постоянно звучит едва заметной нотой в обычном голосовом контакте – в том гоготании, которое Сельма Лагерлёф удивительно верно перевела словами: «Я здесь, а где ты?», – несколько усиливаясь при недружелюбной встрече двух семей и полностью исчезая лишь при мирной кормежке на пастбище и в особенности при тревоге, при общем бегстве или при перелете крупной стаи на большое расстояние. Но едва лишь проходит возбуждение, временно подавившее триумфальный крик, как у гусей тотчас же вырывается, в некотором смысле как контрастное явление, быстрое приветственное гоготание, представляющее собой, как мы уже знаем, наименее интенсивную форму триумфального крика. Члены группы, объединенные этим союзом, целый день и при каждом удобном случае, можно сказать, уверяют друг друга: «Мы едины, мы вместе против всех чужих!».

По другим примерам мы уже знаем о замечательной спонтанности инстинктивных действий, об исходящем изнутри стимулировании, интенсивность которого в точности соразмерна «потреблению» соответствующего движения: она тем выше, чем чаще животному приходится это движение выполнять. Мышам нужно грызть, курам клевать, белкам прыгать. В нормальных жизненных условиях это им необходимо, чтобы прокормиться. Но и когда в условиях лабораторного плена такой нужды нет, это им так же необходимо – потому что все инстинктивные действия вызываются стимулами, идущими изнутри, а внешние раздражители лишь направляют запуск этих действий в конкретных условиях места и времени. Точно так же серому гусю необходимо триумфально кричать; если лишить его возможности удовлетворять эту потребность, он превращается в патологическую карикатуру на самого себя. Он не может разрядить накопившееся возбуждение на какой-нибудь замещающий объект, как мышь, грызущая все, что угодно, или белка, однообразно кувыркающаяся в тесной клетке, чтобы удовлетворить потребность в движении. Серый гусь, лишенный партнера по триумфальному крику, сидит или бродит, печальный и подавленный. Меткое изречение Йеркса: «Один шимпанзе – это вовсе не шимпанзе» – в еще большей степени применимо к диким гусям, даже тогда – и особенно тогда, – когда одинокий гусь находится в густонаселенной колонии, где у него нет партнера по триумфальному крику. Если такая печальная ситуация преднамеренно создается в опыте, при котором одного-единственного гусенка выращивают как «Каспара Гаузера» [16] Каспар Гаузер (1812—1833) — юноша загадочного происхождения, появившийся в Нюрнберге в мае 1828 г. Он назвался Каспаром Гаузером и рассказывал, что, сколько себя помнил, находился один в темном помещении. Его история послужила сюжетом для ряда литературных произведений и поэтому известна немецкому читателю. , изолировав от собратьев по виду, то у этого несчастного создания наблюдается ряд характерных нарушений поведения по отношению к неодушевленному и в еще большей степени к одушевленному окружению. Эти нарушения очень сильно и далеко не случайно напоминают те, которые описал Рене Спитс, наблюдая в сиротском приюте детей, растущих в условиях дефицита социальных контактов. Такой ребенок не только теряет способность реагировать должным образом на стимулы, исходящие из внешней среды, но стремится по возможности уклоняться от любых внешних раздражений. «Патогномическим» – то есть достаточным для диагноза – признаком такого состояния является положение лежа на животе лицом к стене. Точно так же гуси, душевно искалеченные подобным образом, садятся, уткнувшись клювом в угол комнаты, а если поместить, как мы однажды сделали, в одну комнату двоих – в два противоположных угла. Когда мы показали этот эксперимент Рене Спитсу, он был потрясен сходством между поведением наших подопытных животных и детей, которых он изучал в приюте. В отличие от детей, искалеченный таким образом гусь в значительной мере поддается лечению, но мы еще не знаем, полностью ли, потому что на восстановление требуются годы.