Марк Чангизи - Революция в зрении - Что, как и почему мы видим на самом деле

С появлением письменности мы из еле программируемых калькуляторов превратились в полноценные компьютеры, способные к каким угодно вычислительным операциям. В первой половине XX века Алан Тьюринг разработал строгое определение алгоритма, и одним из ключевых условий для гипотетической “машины Тьюринга” было наличие доступа к ленте бесконечной длины, где информация могла бы записываться, храниться и куда впоследствии могла бы считываться с... ленты для записи и считывания. Лента была необходима машине Тьюринга, поскольку она обеспечивала фактически безграничное пространство памяти, в котором машина могла хранить все этапы вычислений. Лента была необходима и особой разновидности таких гипотетических машин — универсальной машине Тьюринга, поскольку та умела считывать записанные на ленту программы и, следовательно, выполнять любой алгоритм, какой вы ей ни подсунули бы.

С появлением письменности мы получили собственную “ленту” фактически бесконечной длины. Это позволило нам переносить, по ходу рассуждений, содержание своей кратковременной памяти на бумагу и, что сейчас для нас интереснее, впервые предоставило нам возможность выполнять какой угодно алгоритм, лишь бы он был записан. Вместо того чтобы хранить свод инструкций в голове, мы радикально упростили себе задачу: теперь нам достаточно помнить только один пункт — тот, который мы выполняем в настоящий момент, — чтобы выполнить его и благополучно забыть, перейдя к следующему пункту алгоритма, рецепта, инструкции и так далее. Ужасно сложные операции могут быть записаны и заполняют целые книги. Эти книги жанра “как сделать то-то и то-то” содержат не просто перечни фактов, но сложные наборы инструкций для выполнения сложных задач. В момент, когда я пишу эти строки, на сайте Amazon.com можно найти по меньшей мере 720 тысяч книг, название которых начинается со слов “Как сделать...”, и каждая из них представляет собой пакет программ, только и ждущих выполнения головным мозгом.

Однако наше превращение в универсальные вычислительные машины не было бы возможным, если бы мы не могли с такой скоростью и легкостью читать написанное. Будь наши рецепты записаны при помощи бинарного кода, то есть одними нулями и единицами, мы не стали бы связываться с их чтением. Когда вам наконец удалось бы расшифровать указание, сколько минут яйцо должно находиться на сковороде, оно уже превратилось бы в угли. Если бы письменность закачивалась в мозг с той же скоростью, с которой густой кетчуп покидает бутылку, мы предпочли бы дождаться, когда наш учитель вернется с обеденного перерыва. Возможно, он менее терпелив, чем книга, зато его слова буквально влетают в уши. Подлинный прорыв в наших личных компьютерных способностях произошел благодаря не письменности как таковой, но той технологии письма, которую выработала человеческая культура, — технологии, основанной на естественной способности головного мозга распознавать предметы. Изобретя письменность, имеющую очертания природы и потому оптимальную для глаз, Homo sapiens стал качественно новым видом животного: Homo turingipithecus.

Выше в данной главе речь шла о письменности и прочих простых визуальных символах. А что мы можем сказать по поводу фасонов одежды, архитектурных сооружений, предметов быта, цвета и фактуры тканей, мебели — да вообще всего, что есть в человеческой культуре?

Нашему биологическому виду свойственна особенность: люди склонны придавать большое значение сказанному, и лингвистика существует специально для того, чтобы выявлять и объяснять эмпирические законы речи. Однако наши высказывания бывают не только звуковыми. Когда мы пишем, мы делаем визуальное высказывание, и в ходе эволюции внешний облик этого высказывания мог получиться самым разным. Все зрительные аспекты человеческой культуры можно считать визуальными “высказываниями”. Однако, как ни странно, попыток описать управляющие ими законы предпринималось крайне мало. Единственный тип подобных высказываний, который удостоился пристального изучения, — это изобразительное искусство. Обратите внимание, что изучение звуковых искусств (скажем, музыки и поэзии) вряд ли тянет на серьезную лингвистику и составляет в лучшем случае крошечный участок этой обширной области. Языковедение, дополняя лабораторные исследования, помогает нам объяснить устройство мозга и мышление. Точно так же мы могли бы ожидать, что и изучение человеческих визуальных высказываний — то есть то, что я называю визуальной лингвистикой, — облегчит нам понимание работы нашей зрительной системы. Такая наука, как визуальная лингвистика, фактически отсутствует, и я считаю настоящую главу вкладом в эту крайне скудно разработанную дисциплину.