Татьяна Москвина - Эссе, статьи, рецензии

Нынешнее положение дел таково, что выразители критического общественного мнения в Петербурге лишены связи с обществом. Некоторым моим коллегам-журналистам это кажется залогом будущего процветания города. Надеюсь, это им кажется на бескорыстной основе - а то, как говорится в одной старой пьесе, "лучше уж совсем не жить, чем без совести-то…"

"Нельзя себя ни с чем делить…"

На экраны Москвы и Петербурга выходит фильм Александра Сокурова "Русский ковчег" (картина о русской истории, снятая одним планом в Эрмитаже), уже собравший миллион долларов в Америке.

Татьяна Москвина

Александр СОКУРОВ сегодня - самый известный в мире русский режиссер. В июне ему исполнится 52 года. Снято более сорока игровых и неигровых картин, получены национальные и международные премии. В конкурсе Каннского фестиваля побывали его фильмы "Молох", "Телец" и "Русский ковчег". Иноземцы покупают замыслы Сокурова прямо на корню, хорошо соображая, что ничего подобного на свете нет. Беседу с режиссером ведет Татьяна МОСКВИНА.

- Известно ваше мнение о том, что кино как искусство осуществилось всего, может быть, процента на два. Что же такого еще неведомого может кино?

- Пока что сохраняется абсолютная вторичность кинематографа, поскольку режиссер создает свое произведение из осколков разнообразных искусств и очень зависим от этого. Это проблема - насколько визуальность свободна как искусство, равно как и то, нужно ли давать визуальности эту свободу, к которой она так рвется. Опыт и практика показывают, что на самом деле не надо, рано еще. Та власть, которую нынче кинематограф приобретает над читающим человеком, конечно, власть отвратительная, губительная власть. Мне кажется, в кино есть одна только фигура, которая существует как-то очень основательно и в достаточной степени независима - это Ингмар Бергман. Все остальные кинематографисты, на мой взгляд, вторичны и имеют малое отношение собственно к искусству. Я имею в виду и образ жизни, и путь, и количество труда, и вопросы взаимоотношения с религией, и смелость эстетики, и представление о психофизике человека. Показательна универсальность Бергмана - он и литератор, он и театральный, и оперный режиссер. Без этого комплекса Леонардо да Винчи кино как искусство невозможно, так мне кажется, а это ставит очень большие требования к снимающему человеку, трудно этому соответствовать.

- Пригодилось ли вам полученное в Горьковском университете историческое образование?

- Когда я поступал в университет, как раз ввели войска в Чехословакию, я сдавал последний экзамен - историю, и мои преподаватели сидели и слушали маленький транзистор, а я даже и не понимал, что происходит. Потом стало совершенно очевидно, что поступление на исторический факультет было все же ошибкой и надо было заниматься филологией, литературой, но я это понял очень поздно. Конечно, серьезно заниматься режиссурой невозможно без общегуманитарной подготовки. История не стала моей профессией, но само образование позволило ориентироваться в окружающем хаосе. Нет робости перед масштабом исторического события и перед историческими персонажами, никакой нет робости перед властью, потому что прекрасно понимаешь, как одно сменяет другое, понимаешь цикличность и замкнутость всего процесса. Понимаешь, что такое историческое убийство, что такое деградация народа и личности, что такое демагогия, и тебя вот просто так не обмануть.

- Вы были в молодости увлечены идеями социализма?

- Мне кажется, что и наше общество, и наш народ виноваты в том, что так называемая социалистическая практика - не теория, а практика дискредитирована отвратительным трудом и ужасающими преступлениями и нашей власти, и нашего народа. Теперь в мире существует только одна система жизни людей, одна система организации общества - и что в этом хорошего? Что-то в социализме органично укладывалось на русскую общественную традицию, это не длилось бы так долго, если бы не имело хоть какого-то соответствия в национальном характере. Возможно, беда заключалась в том, что люди, которые пришли после революции к политической власти, были дегуманизированными людьми, разрушителями, вот они и разрушали. Они эту разрушительную энергию и в народе очень выделили, почувствовали ее, и ставили на нее, и выиграли в этом, к сожалению. В молодости у меня было какое-то доверие к социалистическому пути, мне казалось, что если внутри той политической системы проявить настойчивое сопротивление, то что-то можно доказать, что-то можно исправить. Одновременно с тем существует понимание, что когда-то мы, в том числе и я, предали многих из тех, кто имел мужество бороться против несправедливости. Когда я учился в университете, как раз происходила вся эта борьба Солженицына с государством, и я ведь не сел в поезд, не поехал в Москву, не стал протестовать. Я был тогда еще маленьким человеком, очень не выросшим. У меня не было внутри силы для этого, моей собственной силы.