Аркадий Ипполитов - Эссе 1994-2008

«Все утра мира уходят безвозвратно».

Есть в Петербурге один вид, который многие считают самым важным в городе. Этот удивительный вид, быть может, сильнее всего дает возможность прочувствовать дух города, его genius loci. Это - вид с Троицкого моста, с середины реки, открывающий взгляду безбрежную панораму воды и неба, готовых слиться друг с другом в единое целое, в общее, неразделенное пространство. Размах пространства столь завораживающе широк, что дворцы на набережной, Адмиралтейская игла, купол Исаакия, фабричные трубы, мосты, приземистое здание Биржи между двумя ростральными колоннами, портовые краны, церкви Васильевского острова, низкие стены и шпиль Петропавловки, - все это превращается в легкий, неровный и нервный узор, каллиграфически выписанную строчку. Город сведен к узкой полоске зданий, определяющей границы безбрежности. Памятники, нагруженные многочисленными смыслами, величественные, огромные, пышные и блестящие, отсюда кажутся уменьшенными до размеров знака или буквы, так что весь город как будто сведен к одной фразе, вписанной в середину плоскости широкого листа шелковистой бумаги драгоценного серебристого цвета. Фразе емкой и выразительной, что-то вроде «мы любим все…», «нам внятно все…», «мы помним все…» За итальянскостью Мраморного дворца торчат цветные чалмы Спаса на Крови, барокко Зимнего перекликается с дорической строгостью Биржи, купол Исаакия напоминает о великих куполах европейских соборов, от римского Петра до лондонского Павла, очертания крепостных стен - о цитаделях, красный силуэт, маячащий в конце широкого поля, - о замках, рыцарстве и отцеубийствах, а вот башни и изразцы мечети, маньчжурские ши-дза уставились на лучшую в мире ограду, скрывающую за собой весь античный Олимп.

Эта панорама отражалась в глазах девочки, не отпечатываясь. У девочки замерз животик, еще недавно так соблазнительно торчавший между двумя широкими оборками, составляющими ее воздушное платье цвета чайной розы, над которым она долго колдовала. Оборки поникли, завяли, девочка устала, воздух был зябким, а положение - безнадежным: один из пролетов Троицкого моста был разведен, и целый час придется еще слоняться и пялиться непонятно на что. Глазенки у девочки были мутными из-за джин-тоника из трех голубых банок, что она высосала за вечер, не считая шампанского, выпитого в баре, снятом родителями для выпускного вечера. В мути ее усталого взгляда, залитого серостью облачной петербургской белой ночи, бултыхались какие-то красные пятна, паруса шхуны, покачивающейся на воде. Девочка понимала, что эта шхуна имеет отношение к празднику, к которому шилось ее платье цвета чайной розы, но какое именно, не знала. Ни о Грине, ни о Грее, ни об Ассоль она не имела ни малейшего понятия, помнила, конечно, что Алые паруса - это праздник окончания, ну и там, юности, молодости, надежды, ожидания, возможности, что-то там говорили все какую-то белиберду. Ожидания, возможности и надежды у девочки сливались в рыхлый образ Ксюши Собчак, ждущей нефтяного принца из Америки на красном альфа-ромео в серой будничности дома-2, поэтому красные пятна как-то бередили ее сознание, но очень неопределенно, невнятно.

Девочка родилась в октябре девяносто первого года, в ФРГ, Фешенебельном Районе Гражданки, но про эти первые годы жизни ничего не помнила, так как родители тогда поменялись, переехав в центр, на Шпалерную, в довольно большую расселенную коммуналку, использовав жилплощадь бабушки, вскоре умершей. Не помнила девочка и тетеньку в сиреневом тюрбане, склонявшуюся с экрана телевизора над ее колыбелью и шептавшую, что она не верит в то, что население вверенного ее мужу города не жирует. Тетенька сыграла в жизни девочки роль феи Сирени; то, что она нашептала, стало правдой, город зажировал, так что рассказы родителей о том, как было трудно, когда она родилась, казались девочке какими-то сказочками. Тетенька к тому же была мамой девочкиного идеала, такой классной Ксюши, на которую здорово быть похожей. Но трудно очень, Ксюша так недосягаема, она такая крутая, что и представить себе, что у нее мама с папой были, никак невозможно. Так, Ксюша из воздуха материализовалась, мечта, мираж и наваждение, как эти алые паруса, качающиеся на серой реке напротив зеленого дворца. Девочка ни про какую маму Ксюши не помнила.

Воспоминания о детстве, падающие на девяностые, были светлые, хотя и пустые. И в квартире все время шел ремонт.