Корней Чуковский - О Чехове

При таком переводе от Чехова ничего не останется.

И как перевести такую фразу полнотелой купальщицы:

«И в кого я такой слон уродилась?!» (8, 485).

И как перевести такую фразу полового в московском трактире:

«А на после блинов что прикажете?» (4, 511).

И вопрос московского лакея:

«Как прикажете подавать мороженое: с ромом, с мадерой, или без никого?» (11, 116).

Или такой оборот в речи московской мещанки:

«А я через грибы еще выпью… Такие грибы, что не захочешь, так выпьешь» (6, 224).

И в речи игривого провинциального барина:

«Моя благоверная написала большинский роман» (9, 287). «Не дурственно» (9, 288).

Конечно, я лишь для того говорю о трудностях воспроизведения чеховской лексики на другом языке, чтобы читатель ощутил, как экспрессивна и богата эта лексика.

В свои рассказы Чехов на первых порах охотно вводил жаргонные слова и обороты, от которых начисто отказался впоследствии.

В его молодых произведениях и письмах то и дело встречаются такие вульгаризмы, как чепуховина, толкастика, опро-кидонт, задать храповицкого, целкаши, рикикикнуть рюмку, запускать глазенапа, пропер пехтурой, каверзили друг против друга, замерсикала, стрекозить, дьяволить, стервоза, бухотеть по столу, телепкатъся, мордолизация, бумаженция, штукенция, жарить в картеж, любить во все лопатки, и десятки других столь же залихватских речений, в которых нетрудно узнать лексику московских студентов и мелкой чиновничьей братии.

Этот залихватский жаргон всецело относится к тем временам, когда Чехов был Антошей Чехонте. В ту пору он отлично владел всевозможными фырсиками, вертикулясами, шмерца-ми, которых и следу не осталось в его позднейших творениях. Как справится с этими словами и оборотами иностранный переводчик, не знаю. Думаю, что в каждом языке есть слова тако го же забубенного типа и найти сходные речения хоть и трудновато, но возможно.

Другое дело - простонародные слова и словечки, очень скупо внедренные в произведения зрелого Чехова:

«У, стервячий был старик» (6, 164).

Или:

«Не добытчик ты, Николай Осипыч» (9, 199).

Или:

«Толстючий был. Так и лопнул вдоль» (9, 347).

Или:

«Барина, Лесницкого, я еще эканького помню» (9, 347).

Или:

«Наведъмачила паучиха» (4, 183).

Сюда же следует причислить знаменитые зебры в незабвенном рассказе «Налим» - название, данное в народе рыбьим жабрам (4, 7).

Таких словечек у зрелого Чехова мало: он воспроизводил простонародную речь, почти не прибегая к диалектизмам и по-мужицки исковерканным словам.

Простонародность речи он передавал главным образом ее синтаксическим складом, и такие искаженные формы, как^ог^-кай и эканъкий, у него величайшая редкость.

Все же у него встречается: черлюсть вместо челюсть (7, 65), грызь вместо грыжа (9, 34), леригия вместо религии (9, 38), ма-лафтит вместо малахит (9, 40), гравилий вместо гравия (9, 40).

«Недавнушко школу строили тут» (9, 249).

«Выгнали свекра из цобственного дома» (9, 413).

«Барыня, иже херувиму несут!» (то есть хоругви, 12, 247).

«Лудше», «бельмишко», «в бюре», «тружденик»(\2,220,246).

Тем более старания должен применить переводчик при передаче этих искривленных слов. Плохую службу окажет он Чехову, если толстючий у него окажется толстый, а «сам ни-щий-разнищий» превратится у него в бедняка…

В 1965 году в Лондоне в издательстве «Oxford University Press» вышел восьмой том Собрания сочинений Чехова в переводе профессора Рональда Хингли (Hingley)1, автора книги

1 The Oxford Chekhov, vol. VIII, stories 1895-1897, Translated and edited by Ronald Hingley, London, 1965. о нем (1950). Там словолеригия переведено словомрелигия (47), гравилий - гравием (51), малафтит - малахитом (52) и только грызь передана соответственно: ructure вместо канонического rupture (46). «Человек он ругательный» передано: «он всегда ругается» (46) - и чеховской словесной краски как не бывало. Такое тяготение переводчика к рутинной гладкописи противоречит стилистическим установкам Чехова, и в своей массе эти мелкие отклонения от текста сильно искажают его писательский облик. Профессор Хингли неплохой переводчик, порою он даже передает музыкальную тональность чеховской повествовательной речи, но, воспроизводя диалоги чеховских персонажей, он обедняет их колоритную речь, делает ее бескрасочной, пресной, и там, где у Чехова способие, он переводит тривиальным пособием (help, 168).

Но имеем ли мы право упрекать переводчика, если мы сами не в силах представить себе, каковы должны быть те словесные формы, при помощи которых ему надлежит воспроизводить на своем языке энергический язык Чехова, отклоняющийся от нормативной грамматики?