Михаил Серегин - Годен к строевой!

Офицер не был хлипким, но и крепким его никто бы не назвал. Середнячок, но умный. Образование расположилось на нажившем едва заметные складки лбу широким белым пятном. Большой ладони не хватит, чтоб такой закрыть.

- Химвзвод, кто сегодня помогал Евздрихину в парке?

Резинкин шагнул вперед вместе с ефрейтором и сержантом.

- Завтра с утра снова в парк, работа там навозной кучей навалена, разгребать некому. Лейтенант, механиков в наряды не ставить, обедом и ужином обеспечить на месте.

- Есть, - первое слово, которое услышали подчиненные от своего командира, оказалось вялым и растаяло в мозгу быстрее междометия «бля».

- Запомните, химвзвод, - майор надул щеки, - если еще раз я застану вас после отбоя за нарушением установленного образа поведения, все у меня пойдете в спортгородок заниматься утренней зарядкой круглосуточно, пропагандируя здоровое поведение организма на собственных телах. Я вам такие торчки спускать сквозь пальцы не буду. Все ясно?

Резинкин видел, как часто под стеклышками очков моргают глаза Мудрецкого. Похоже, не все из услышанного укладывалось у высшего образования в голове.

- И еще! Уникальная способность отдельно взятых старослужащих поражает воображение командного состава, к примеру, меня. Проводить униженную линию поведения, касающуюся имения некоторых новопришедших, считаю явным свидетельством прямого желания оказаться в нарядном позоре по сортиру до конца срока пребывания на службе. Что встали, как коровы перед отелом? Пятнадцать секунд, отбой!

Резинкина внесли обратно, осталось только в койку запрыгнуть и затаиться.

- Урод! Мое место! - тут же кто-то заорал на него.

Взвод дружно заржал.

Черт, он перепутал койки. Спрыгнув с одной кровати, занял свободную в следующем ряду. Вот вроде его. Его кровать. Его.

Начальник штаба Холодец отбросил маску свирепого вояки и снова превратился в нормального человека. Немного косноязычного, но нормального. Сняв полевую кепку, он провел по черному ежику коротких волос и тихо-тихо сообщил Юре Мудрецкому, вчерашнему неудавшемуся аспиранту:

- Принимай командование, лейтенант, - и кивнул в сторону орущей и гикающей фанерной двери в самом конце коридора. - Или ты будешь каждый день их иметь, или они тебя.

- Есть, - Мудрецкий неуклюже отдал честь.

- Во-во, давай.

Юра медленно приближался к вибрирующей двери, с тревогой слушая удаляющееся шлепанье армейских ботинок. Все. Он решил, что из офицеров теперь на этаже только он один.

Тянул за ручку, а дверь ржала над ним тремя десятками глоток.

- Зажгите, пожалуйста, свет, - тихо попросил он, не решаясь войти в темноту.

- Чего?! - гаркнул кто-то.

- Пацаны, тихо, нам лейтенант чего-то хочет сказать.

- Свет включите, - чуть громче и чуть более нервно попросил Мудрецкий.

- Выключатель на стене, - крикнули снова из темноты.

Пошарив по стене, он действительно нащупал выступающий из пластмассового корпуса носик.

Стоваттная лампочка под трехметровым потолком вспыхнула. Беспорядочные смехуечки оборвались. Мудрецкий встал у двери, не решаясь пройти.

- Я ваш новый командир, - неладно скроенный очкарик старался рассмотреть лица лежащих под одеялами. - Поэтому прошу больше громко не смеяться и не драться. Вы должны себя вести хорошо, чтобы не подводить друг друга, а теперь и меня, - он снова нажал на кнопку выключателя. Лейтенант не уходил, стоял и слушал, как время от времени поскрипывают койки. Ошалевшая от такого обращения братия не знала, что и сдерзнуть. - Спокойной ночи, - пожелал Мудрецкий и вышел.

Ему удалось дойти до входной двери, прежде чем его нагнал тайфун молодецкого ржания.

Он не вернулся. Ему хотелось просто как можно быстрее уйти из казармы. Как он будет служить дальше, командуя этой кодлой, лейтенант Юра себе не представлял.

Работа в парке спасла Витька Резинкина от Агапа и Кикимора, изнывающих от последних недель службы.

На следующий же день сержант вернул ему его удар под глаз, но больше не бил. Времени не было. Проявив себя нужным запахом, Витек зацепился за механиков и по некой негласной договоренности между дедами стал ходить под Батраковым и Петрушевским. Его даже не поднимали ночью качаться, но в благодарность за это ему приходилось выполнять самую грязную работу в парке: убирать вечером бокс после работы, складывать инструмент, выметать грязь. Но он не выл. Могло быть и хуже. Ему никто не говорил об этом, он просто знал.

Горькая левомицетиновая отрыжка выбила слезы. Фрол сплюнул, вылезая из доставившего их «уазика».