Ильясов Явдат - ЗАКЛИНАТЕЛЬ ЗМЕЙ

- Что ты делаешь?

***

...Пятьсот с чем-то лет назад, после того, как был построен роскошный дворец бухар-худата, здесь,- именно здесь, но в другую эпоху, и потому-то кажется, что гдето в чужих краях,-художник (его имени уже никто не помнит) нанес на сырую штукатурку последний мазок, бросил кисть, облегченно вздохнул:

- Все! Одолел. В углу, в стороне от царей и цариц, от придворных вельмож, я изобразил себя с цветком в руке. Может, и обо мне кто-нибудь когда-нибудь скажет доброе слово?

Он был высоко одарен, молод, прекрасен.

Стена составляла когда-то часть одного из залов дворца. Роспись на ней, косо засыпанной сверху, слева, обломками смежной стены, с тех пор безнадежно испортилась. В красочных пятнах с трудом угадаешь бегущих слонов и гепардов, женщин, мужчин в богатых одеждах. Изображения лучше всего сохранились справа, в широком месте стены, в устье провала,- и сей молодой человек в рваной рубахе деловито колупает их острым железным наконечником пастушьего посоха.

Он добрался как раз до больших темных глаз юноши в белом тюрбане,- подперев подбородок левой рукой, художник задумчиво, с горькой печалью глядит на желтый Цветок в правой руке...

- Что ты делаешь? - Омар схватил пастуха за шиворот.- Перестань!

- Разве нельзя? - В больших и темных, как на фреске, красивых глазах пастуха - недоумение.- Это осталось от неверных. Пророк запретил изображать людей.

- Ты кто?

- Мусульманин.

- Вижу, что мусульманин! Тюрк, араб?

- Нет. Я из исконных бухарцев. Таджик.

- Ага! И, возможно, твой пращур чертил эти изображения?

- Нет,- тупо ответил пастух.- Я мусульманин.

Экая непоколебимость, стальная вера в свою правоту! При всем-то его невежестве. Жуть. Это и есть фанатизм.

- Но предки твои отдаленные - они-то не были мусульманами?

- Что?! - вскипел пастух.- Как ты смеешь меня оскорблять?

Поди, растолкуй такому, что прежде, чем их обратили в новую веру, бухарцы поплатились за приверженность к старой десятками, сотнями тысяч жизней...

- Ты кто такой, чего ты пристал ко мне? - вскричал пастух.

"И впрямь, чего я пристал к нему? Что мне до того, что было здесь когда-то? Пусть мир загорится со всех четырех сторон. Если ему так угодно".

- Я совершаю богоугодное дело. Разве не так? - обратился молодой пастух к друзьям.

- Истинно так!

- А! Губить сокровище, наследие предков - богоугодное дело? - Омар отобрал у пастуха тяжелый посох и перетянул его поперек спины.- Приглядись получше, дурак,- ты исковеркал свое лицо!

Пастух взглянул, оторопел - и взвыл со страху: на фреске был изображен не кто иной, как он сам...

- Беги в ханский стан за стражей,- шепнул один чабан другому.- Это неверный, муг, злодей.

Эх! Как трудно с такими. Хашишу, что ли, они накурились?

- Я джинн, гуль-людоед! - заулюлюкал Омар, обернувшись.- Сейчас я вырасту выше этой башни - и проглочу вас живьем! - И, слепой от ярости, не зная, как выразить гнев, клокотавший в нем, всю досаду свою, возмущение, он громогласно мяукнул - раздирающе-хрипло, с воплем и визгом, как дикий барханный кот: - Мя-я-яу!!

Их будто смерч подхватил! Все трое вмиг очутились за тридцать шагов от него, на пути к бархану, громоздившемуся неподалеку. Робко, дрожа, обернулись.

- Мя-я-яу!!

О аллах! Они уже на вершине бархана. Уже за барханом. Лишь один, самый храбрый, выглянул, укрывшись за кустом,- и разом исчез, растворился в пустыне, подхлеснутый свирепым:

- Мя-я-я-яу!!!

Ну, что за люди! Не знаешь, смеяться или плакать. Тьфу! Омар бросил посох, потащился к стану. "Они и мне глаза отколупают..."

Из ханского шатра до него донеслось пронзительное верещание зурны. Опять развлекаемся? Да-а. Может, не зря даже в среде кочевых отсталых народностей светлых тюркских степей племя Ягма, из которого вышли ханы-караханиды, считается самым темным? Что ж. Развлекайтесь.

Он поплелся к Оразу. За ханским шатром Омар увидел давешних пастухов. Они лихорадочно что-то втолковывали недоверчиво усмехавшемуся воину.

- Мя-яу! - дико рявкнул Омар.

Все трое, дружно закатив глаза, рухнули без чувств. Будто их пробило одной стрелой.

Придя к Оразу, усталый поэт присел у входа в палатку. Его печальный взгляд, бесцельно, как блуждающий луч, скользя вокруг, набрел на отвернутый угол: знакомые с детства четыре зубчатых листа, вышитые зеленым шелком. Цеховой герб его отца Ибрахима...

- Снимайтесь! Едем,- сказал он туркменам.

- Эй! - окликнул их Омар. Он надумал просить у них прощение за свою дурную шутку. Но, завидев зеленоглазое чудище, пастухи, молитвенно воздев трясущиеся руки, повалились на колени.