Тим О'Брайен: Вещи,которые они несли с собой

Наутро после гибели Лавендера лейтенант Джимми Кросс сидел, скорчившись в три погибели, на дне окопа и жег письма Марты. Он сжег обе фотографии. Шел ровный дождь, затруднявший его работу, но он взял плитку сухого спирта, положил в горелку, развел небольшой огонь, заслонил его собой от дождя и кончиками пальцев держал фотокарточки над голубым язычком пламени.

Он понимал, что это всего лишь жест. Глупо, подумал он. Сентиментально и глупо. Лавендер мертв, и ты не можешь сжечь чувство вины.

К тому же он знал письма на память и без фотокарточек видел, как Марта в белых спортивных шортах и желтой футболке играет в волейбол. Она была перед ним, за пленкой дождя.

Когда огонек погас, лейтенант Кросс натянул пончо на плечи, открыл банку консервов и позавтракал. Большое дело, подумал он.

В сожженных письмах Марта ни разу не упоминала о войне, кроме приписки: «Береги себя, Джимми». Война ее не касалась. Она подписывалась «Твоя…», но не любила его, а разные словесные тонкости не имели никакого значения. Равно как и ее девственность. Он ненавидел ее. Любил тоже, конечно, но это была трудная, переплетенная с ненавистью любовь.

Настал рассвет, мутный и сырой. Все казалось неотделимым одно от другого, туман, Марта, усиливающийся дождь. И вообще, он был солдатом.

С кривой ухмылкой лейтенант Джимми Кросс достал карты. Как бы освобождаясь от мыслей, он тряхнул головой и, наклонившись, начал отмечать сегодняшний маршрут. Минут через пятнадцать-двадцать он поднимет своих парней, они уложат рюкзаки и пойдут к западу, где много зелени и все кажется гостеприимным и добрым. Они выполнят обычную ежедневную работу. От дождевой влаги увеличится тяжесть груза, а так это будет еще один день, как все остальные дни.

Он больше не заблуждался. Ему стало намного тяжелее жить, он любил, но и ненавидел ее.

Ну, хватит глупостей, решил он. Отныне, думая о ней, он будет думать о том, что все это его не касается. Он переборет сны. Тут не Маунт-Себастьян с красивой поэзией и экзаменами в конце семестра, тут место, где люди погибают из-за небрежности или чьей-то глупости. Киова прав: бум, и все, и падаешь мертвым, полностью, безнадежно мертвым.

На краткий миг лейтенант Кросс увидал в дожде глаза Марты.

Он понял ее. Грустно, подумал он. Главный груз всегда был внутри, то, что совершено или что предстояло совершить. Он чуть не кивнул ей, но удержался и вновь склонился над картами. Отныне он намеревался выполнять свой долг жестко и без расхлябанности. Лавендеру он уже не поможет, но сам отныне будет себя вести как командир. Ему не нужен камешек-талисман. Он его или проглотит, или запустит из пращи Ли Странка, или просто выронит по дороге. На марше он будет поддерживать строжайшую дисциплину и никогда не забудет про фланговое охранение, чтоб строй не растягивался и не сбивался в кучу, чтобы все двигались в едином темпе и соблюдали дистанцию. Не забывать про чистку оружия. Изъять остатки «курева» Теда Лавендера. Немного погодя он, наверное, соберет людей и поставит точки над «i». Он примет на себя вину за смерть Лавендера. По-мужски. Не опуская головы, он им посмотрит прямо в глаза и доведет до их сведения новый походный устав спокойным бесстрастным голосом старшего лейтенанта, не оставляющим возможности для споров или дискуссий. Устав вступит в силу немедленно. Больше они не будут бросать по дороге лишние вещи. Они будут следить за собой. Складывать свое барахло аккуратно, держать в пределах досягаемости, поддерживать абсолютный порядок.

Он не потерпит расхлябанности. Он будет для них примером, и никакой фамильярности.

Они, естественно, поворчат и даже возмутятся, потому что дни теперь будут казаться длиннее, а ноша тяжелее, но лейтенант Джимми Кросс дан им в командиры, а не в приятели. С любовью покончено, он ее зачеркнул. А если кто-то не подчинится, он только подожмет губы и по-командирски расправит плечи. Может быть, качнет головой, а может, нет. Может, пожмет плечами и без лишних слов скомандует построение. Они выстроятся цепочкой и пойдут к деревням, лежащим западнее Тан Кхе.

Однажды вечером, неподалеку от полуострова Батанган, мы вышли к заброшенной пагоде. При пагоде жили двое монахов, ночевали в толевом шалаше, работали в саду, ухаживали за облупившимися урнами. По-английски они почти не говорили. Когда мы выкопали себе окопы в саду, монахи не выразили ни огорчения, ни протеста, хотя младший все время делал руками движения, как будто бы смывал грязь. Никто из нас не понял, что это значило. Старший монах ввел нас внутрь пагоды. Внутри, помнится, было прохладно и темно, стены обшарпаны, окна заложены мешками с песком, потолок весь в дырах. «Плохо, - сказал Киова. - С церквями лучше не связываться». Но мы основательно укрепили пагоду и всю следующую неделю использовали ее в качестве базового лагеря. Особого ничего не происходило. Каждое утро монахи притаскивали нам несколько ведер воды. Они хихикали, когда мы раздевались, и радостно улыбались, когда мы намыливались и плескали друг на друга водой. На второй день старший монах принес Джимми Кроссу, нашему лейтенанту, тростниковое кресло, поставил около алтаря, поклонился и жестами пригласил его сесть. Он явно был горд и креслом, и тем, что его займет такой важный человек, как лейтенант Кросс. В другой раз молодой монах угостил нас четырьмя спелыми арбузами прямо с грядки. Он подождал, пока от арбузов остались одни корки, улыбнулся и сделал руками то же движение, как будто мыл их.