Тим О'Брайен - Вещи,которые они несли с собой

Я твердо уверен, что он все понял или, по крайней мере, обо всем догадался. Шел 1968 год, призывники публично сжигали повестки, а до Канады было - переплыть реку. Элрой Бердал не был неотесанным простаком. Он обставлял меня в «Эрудит», не глядя на доску, а когда нарушал молчание, плотно упаковывал мысли в лаконичные, порой на грани загадки, фразы. Раз вечером он показал на сову, кружившую высоко над сиренево освещенным лесом на западе, и сказал:

– Смотри, О'Брайен. Вон там - Бог.

От него ничего не укрывалось. Он все видел острыми как бритва глазами. Он то и дело заставал меня, когда я стоял на берегу и смотрел через реку, и я прямо слышал, как у него в мозгу щелкали шестеренки. Может быть, я и ошибаюсь, но вряд ли.

Одно точно, он наверняка знал, что я в беде и отчаянии и что говорить об этом я не могу. Одно неверное слово, даже не обязательно неверное, и я сбегу. Я весь был заряжен нервным электричеством, брызгавшим со слишком туго натянутой кожи. Раз после ужина меня вырвало, я ушел к себе в домик, лег, но через минуту меня вырвало снова. В другой раз я среди бела дня покрылся потом и долго не мог просохнуть. Целые дни я ходил пьяный от горя. Мне было не заснуть и не прилечь. По ночам я в полудремоте метался в кровати, видя себя крадущимся к кромке воды, спускающим на воду лодку и отгребающим в сторону Канады. Я доходил до прямого помешательства, не различал, где верх, где низ, спотыкался на ходу и видел по вечерам в темноте странные образы. Вот за мной гонится пограничный патруль, вертолеты, прожектора и собаки, вот я продираюсь сквозь чащу, ползу на четвереньках, меня окликают по имени - попался. Меня изловили призывная комиссия, ФБР и Королевская конная полиция Канады. Чудовищно и немыслимо. Обычный двадцатилетний парень, с обычными надеждами и мечтами, я хотел только одного - спокойно жить обычной нормальной жизнью, с бейсболом, гамбургерами и кока-колой, как вдруг оказался почти изгнанником, готовым покинуть родину навсегда. Ужасно, немыслимо и невероятно.

Не помню толком, как я прожил эти шесть дней. В памяти почти что ничего не осталось. Два или три раза, ближе к вечеру, я от нечего делать помогал Элрою готовиться к наступлению зимы: прибирал домики, втаскивал лодки на берег - только чтоб двигаться. Дни стояли ясные и прохладные, ночи черные. Однажды утром старик научил меня колоть дрова и складывать их в поленницу, и мы несколько часов молча работали за домом. В какой-то момент Элрой отложил колун и долго смотрел на меня, его губы шевелились, словно он хотел задать трудный вопрос, наконец он покачал головой и вернулся к работе. Он обладал потрясающей выдержкой. Он ни во что не совался, ни разу не поставил меня перед необходимостью солгать или уклониться от ответа. Отчасти, видимо, его сдержанность была типичной в той части Миннесоты, где до сих пор высоко ставили право каждого на личную жизнь, и будь у меня какое-нибудь жуткое уродство, четыре руки и три головы, старик говорил бы со мной о чем угодно, кроме этих лишних голов и рук. Просто из деликатности. Но не только. По-моему, старик понимал, что здесь слова неуместны. Проблема вышла за пределы возможного обсуждения. В то долгое лето я вновь и вновь перебирал все доводы за и против и убеждался в невозможности логического решения. Произошла сшибка разума и эмоций. Сознание толкало меня к бегству, но некая мощная иррациональная сила сопротивлялась и, как противовес, тянула к войне. В ее основе, по-видимому, лежало чувство стыда. Жгучий, нелепый стыд. Я не хотел, чтобы обо мне плохо думали. Ни родители, ни брат с сестрой, ни даже завсегдатаи кафе «У Гобблера». Мне было совестно жить в «Классной хижине», я стыдился самого себя и намерения совершить правильный поступок.

Вот это-то и понял Элрой. Не детали, а главное - что произошел надлом.

Старик не вызывал меня на откровенность и все же подошел ненароком к той грани, за которой все вышло бы наружу. Мы кончили ужинать, и за кофе я у него спросил про плату, сколько с меня, собственно, причиталось. Он долго глядел на скатерть.

– Вообще-то, по пятьдесят за ночь, - сказал он. - Не считая еды. Четыре ночи покамест, так?

Я кивнул. В моем кошельке было триста двадцать долларов.

Элрой не отрывал глаз от скатерти.

– Но это в сезон. По справедливости, я должен скинуть чуток. - Он откинулся на спинку стула. - По-твоему, сколько?

– Не знаю, - сказал я. - Ну - сорок?

– Сорок нормально. По сорок в ночь. Теперь еда. Сотня годится? В сумме - двести шестьдесят.