Гуревич Яковлевич - Индивид и социум на средневековом Западе

Создается впечатление, что этот философ, на лекции которого на холме святой Женевьевы под Парижем и в других местах стекались, как мы уже знаем, толпы школяров, не одних только французов, но и итальянцев, англичан, немцев 21; интеллектуал, слава которого превзошла славу всех современников и среди учеников которого были такие разные люди, как Иоанн Солсберийский и Арнольд Брешианский; мужчина, пользовавшийся благосклонностью множества женщин, привлекая их своею красотой и любовными песнями, – что этот человек провел жизнь в полнейшей изоляции. Ни слова о чувствах, которые он испытал бы к другому человеку, – исключая, разумеется, помимо Элоизы, все тех же врагов. Нет поползновений вникнуть и в психологию этих последних, в мотивы их поведения или в их характеры.

Заметим попутно, что, прибыв в Лан к Ансельму вскоре после подавления коммунального восстания в этом городе – события, которое потрясло его современников, того же Гвибера Ножанского, – Абеляр ни словом не упоминает об этом кровавом перевороте. Равнодушный к политике, он не обращает никакого внимания на бурные конфликты, от которых в то время содрогалась Франция. Он вне всего этого. Он поглощен философскими диспутами, раздорами в среде ученых мужей и прежде всего – своей собственной персоной.

Таков облик нашего героя, если верить тексту «Истории моих бедствий». Но было бы неосторожным ограничиваться одними этими констатациями. Как показал М.Клэнчи, на протяжении долгого времени Абеляр пользовался поддержкой и покровительством архидиакона Стефана де Гарланда, занимавшего посты королевского канцлера и сенешаля, и лишь с ослаблением позиций этого могущественного сеньора карьера самого Абеляра по-

шла на убыль. Эта сторона жизни Абеляра не нашла никакого отражения в его «Истории». Как видим, довольно опрометчиво верить в то, что Абеляр всегда и неизменно был далек от мира политиков. Кстати, и описанный им самим конфликт с монахами Сен-Дени, вызванный его утверждением, что святой покровитель этого аббатства – важнейшего очага церковной жизни французского королевства – был вовсе не Дионисий Ареопагит, непосредственно затрагивал политические интересы и притязания монахов.

Исследователи отмечали склонность Абеляра облегчать бремя собственной ответственности, проецируя ее на окружающих. Но ведь точно так же не расположен он и к самоанализу, и в его труде немного размышлений и попыток психологического проникновения в собственное Я. Может быть, он упоминает о своих учителях, о влияниях, им испытанных в период его формирования как мыслителя? – Ничуть! На философское становление Абеляра, по-видимому, оказал воздействие богослов конца XI – начала XII века Росцеллин. Между судьбами обоих теологов нетрудно проследить определенные параллели. В частности, и тому, и другому в разное время предъявлялись обвинения в ереси, оба подверглись церковному осуждению и преследованиям. Эта близость, казалось бы, должна была породить у Абеляра сочувствие к своему предшественнику. Но и Росцеллина он не упоминает. Впрочем, не исключено, что подобное умолчание было продиктовано опасением Абеляра, что кто-то может их сблизить в общей оценке обоих как еретиков. Это было далеко не безопасно, ибо лиц, обвиненных в ереси, могла ожидать не одна только церковная анафема, но и прямая расправа со стороны возбужденной и фанатически настроенной толпы.

Перед нами – «автобиография» великого интеллектуала, но не интеллектуальная автобиография 22. Абеляр подробно говорит о собственном философском призвании, но и как мыслитель он рисуется в виде изолированного одиночки. Кто были его учителя? Каковы его коллеги, с которыми он мог бы обсудить философские и богословские проблемы? «История моих бедствий» не дает ответа и на эти вопросы.

Как понимать это противоречие?

Конечно, Абеляр всю жизнь был окружен людьми – сторонниками и поклонниками, так же как и врагами и недоброжелателями. Но, судя по его оценкам и высказываниям, он был предельно эгоцентричен, и эта полнейшая сосредоточенность на собственной особе и судьбе опустошила его воспоминания, сделала их «безлюдными». Вряд ли Абеляр в действительности был столь одинок, – видимо, мысль о друзьях и приверженцах была оттеснена

в его сознании во время работы над «Историей бедствий» образами его единоборства с полчищами врагов и преследователей.

Книгу Абеляра едва ли точно назвать автобиографией, и, несмотря на известное сходство, это не исповедь, слишком уж она неискренна для исповеди и пронизана духом неукрощенной гордыни. Это, скорее, апология. В традиционной форме покаяния он написал самооправдание, более того, постарался возвысить себя. Поэтому, узнав многое о событиях его бурной жизни и об его переживаниях в кризисные моменты, мы мало что можем сказать о нем как о личности. Она остается запрятанной под маску, точнее, под несколько сменяющих одна другую личин, кои философ соблаговолил надевать.