ЖАН-МАЛЫШ С ОСТРОВА ГВАДЕЛУПА

— И ты в этом уверен?

— Еще как! — улыбнулся Жан-Малыш.

— Экая досада! — бросил колдун, озабоченно тряхнув головой.

— Но почему? Разве, поседев, я перестал быть Жалом-Малышом?

— Кто ты такой, одному тебе известно, но не тебя, нет, не тебя возвестил нам Вадемба. Теперь я могу сказать: за несколько дней до смерти старик предрек, что однажды именно ребенок вновь зажжет солнце. Мы посмеялись над этим странным пророчеством, не понимая, как это мальчишка сможет вернуть великое светило, если уж тому суждено однажды погаснуть; такое скорее мужчине под силу, и то далеко не всякому; и тогда он пристально посмотрел нам в глаза и сказал: «Мартышки вы мои, вы думаете, коли вы способны состроить две-три гримасы, то уже все постигли? Лишь одно в нашем мире может превзойти мудрость мудрейших из мужей — наивность ребенка…»

— И вы надеялись, что мои седые волосы выпадут?

— Ну да, я надеялся, что старость отступит вместе со Смертью, ан нет, она вцепилась в тебя крепче, чем Смерть, с которой ты, надо признать, разделался лихо, как заправский боевой петух, да еще Заколдованный. Но, может, твоим сединам да словам и верить не стоит — особенно словам, сынок, — мало ли мы повидали таких, кто хлебнет-то глоток, а уж думает, что утоп. И поэтому самое тебе время рассказать все сначала: с того, как ты ступил в пасть Чудовища, два года назад…

— Два года для вас, — улыбнулся, вздрогнув, Жан-Малыш, — и больше сорока лет для меня, да еще прибавь те к ним, старец, несколько вечностей, чтобы быть точным…

Он замолчал, чтобы вздохнуть поглубже и собраться с мыслями, а мудрый Эсеб, который умел читать самые потаенные ваши мысли и готов был, пока длится рассказ, пережить, перестрадать вместе с вами все заново, одобрительно произнес:

— И еще несколько вечностей, чтобы быть точным; можешь не сомневаться, старый воин, твои слова теперь здесь, — и он прикрыл ладонью сердце…

Жан-Малыш облокотился спиной о стену, а Эсеб сел боком к нему, чтобы его маленькие, грустные и колючие глазки не смущали рассказчика. Он весь превратился в слух, внимал рассказу всем своим существом; но казалось, будто он все это уже слышал, будто слова Жана-

Малыша давно уже пребывали в его сознании, проникнув туда в другие времена, в другом мире. Глаза его вспыхну ли, лишь когда он услышал о птице в ухе Чудовища, о ней он хотел знать все, придирчиво выспрашивая каждую подробность. Но в каждом его вопросе уже содержался ответ: а что, у этого существа, спрашивал он, распаляясь все больше и больше, были такие-то перья, такой-то клюв или взгляд? Он и не замечал, что говорит сам с собой, пляшет под собственный аккомпанемент, вынуждая наше го героя лишь поддакивать ему, соглашаться с чужим, длинным и скрупулезным описанием пеликана…

Потом его завораживающий взор погас, и Жан-Малыш не спеша двинулся дальше, потихоньку раскручивая клубок истории: так когда-то рассказывал он о своей жизни девушке с утиным клювом, точно так же и она рассказала ему первая о своей судьбе, медленно произнося каждое слово, будто срывая одну за другой горькие ягоды с грозди страданий. Эсеб лишь понимающе покачивал голо вой. Можно было подумать, что он все это давно уже знал, что речь шла о стране, в которой он прожил немало лет. Его не удивили ни падение в небо Африки, ни встреча с мальчиком, увенчанным золотыми кольцами, и Жану-Малышу начало казаться, что он школьник, отвечающий урок учителю, старому господину, который знает намного больше его. Он почувствовал усталость, заспешил, скороговоркой обмолвился о том, что случилось с Вадембой, и хотел было бежать дальше, не помышляя о том, чтобы хоть как-то оживить свой рассказ, раскрасить его, но вдруг ему пришлось приостановиться: Эсеб ни с того ни с сего застыл, щеки его начали блекнуть, превратились в дряблые, сморщенные мешки, похожие на пустую оболочку воздушных шариков. Заметив озадаченный взгляд Жана-Малыша, старик резко отвернулся и, сокрушенно обхватив голову ладонями, прошептал, обращаясь к своему скорбящему сердцу: «Вода и пламя — ведь их повсюду встретишь, это так, но земля — она везде разная… да, вода и пламя — от них не уйдешь, а мы, неразумные, хотим загородиться ладонью от неба, но разве человеческой ладонью небо закроешь? Разве ладони хватит?.. Нет, ни от чего не загородишься, ни от чего не спрячешься: ни от неба, ни от жизни, ни от прошлого своего, которое неотлучно, словно тень, следует за каждым из нас… Так ты говоришь, они пронзили Вадембу стрелами, они убили его?.. О, куда же нам теперь деваться, спрашиваю я, куда, если наша мать-Африка отлучила нас от своей груди, ну скажите мне, куда?»