Ардаматский В.И. - САТУРН ПОЧТИ НЕ ВИДЕН

- Ты учился?

- А как же, семь классов кончил. В этом году собирался в техникум, ждал, когда брательник из армии вернется, да не дождался.

- Кем же ты хотел стать?

- Фельдшером.

- А кем стал теперь?

Паренек исподлобья посмотрел на Савушкина:

- Никем. Ловчу, как бы прожить, и все тут.

- Врешь.

- Ей-богу, правду говорю!

- Врешь, - рассмеялся Савушкин.

- Не, не вру, - упрямо сказал паренек, а сам улыбнулся.

- Эх ты, конспиратор! Как звать-то?

- Алексей.

Савушкин спросил, как ему поближе выйти на Оршу; Алексей начал объяснять, вдруг умолк на полуслове и стал смотреть в сторону деревни.

- Что ты там разглядел? - спросил Савушкин.

- Тихо! - приказал паренек, продолжая смотреть в сторону деревни. - Так и есть, полицай на велосипеде катит. Ну бывай здоров, мне надо тикать.

Паренек вскочил и, пригнувшись, побежал по кустам в лес.

Да, это ехал Никанор Решетов, направляясь на свидание с Савушкиным.

Велосипедист приближался. Савушкин уже видел точно, что это Решетов, видел болтавшийся у него на груди автомат. «Как же теперь быть? Парень ведь где-то поблизости…»

Савушкин встал, выбежал на дорогу и зашагал навстречу велосипедисту. Было видно, что Решетов его заметил. Он перестал крутить педали и медленно ехал, смотря по сторонам.

Они сошлись возле мостика. Решетов соскочил с велосипеда.

- Что случилось?

- Ничего страшного… - Савушкин рассказал о пареньке.

Решетов усмехнулся в желтые, прокуренные усы:

- Не косит он малость?

- Косит.

- Значит, Лешка Мухин - партизанский разведчик. Этот босяк мне стоит нервов. Он уже не раз предлагал командиру отряда ликвидировать меня. Тот запрещает, а почему - объяснить не может. - Решетов посмотрел в сторону леса. - Вот черт окаянный, ведь он где-нибудь тут прячется. Что же делать? - Он подумал и сказал: - Придется сделать так: я тебя задержал и веду к деревне Зыково, вон туда, а по дороге поговорим. Пошли.

Савушкин сходил за донесением и передал его Решетову. Разговаривать им, собственно, было не о чем, они могли уже и расстаться, но Савушкин видел, что Решетов чем-то удручен.

- Пройдемся все же, - сказал Решетов. - На случай, если Лешка за нами наблюдает.

И они пошли прямо через поле, удаляясь от леса. Савушкин шел на шаг впереди, как полагалось идти человеку, которого ведет полицай.

- Ты мою довоенную историю с лесником знаешь? - спросил Решетов.

- Знаю.

- А теперь так закрутилась у меня с ним веревочка, что не знаю, как ее и раскрутить. Свела нас судьба опять. Он, значит, полицай и подо мной ходит. Я думал, раз он был при советской власти такой законник, что за дохлую березку упек меня в тюрьму, значит, душа у него советская. А оказался сволочь из сволочей. Рвется, как волк, людей наших губить. Что ни день, приходит ко мне с доносом. Ведь он, гад, многое знает про всех в этой округе. Старается, понимаешь, и при этом все напоминает мне про березу и свое старание объясняет так, будто он хочет мне услужить и получить от меня прощение. В общем, по всем статьям надо его казнить к чертовой бабушке, а как это сделать, ума не приложу.

- Пристрелить с глазу на глаз, и делу конец, - сказал Савушкин.

- Командир отряда тоже такого мнения, но я против. Получается, вроде я отомщу ему, что он советские законы сохранял.

Савушкин удивленно взглянул на Решетова и сказал:

- Так пусть его казнят партизаны.

- Они месяц уже как охотятся на него, так он от них, как солнце от луны, ховается. Ну никак они его защучить не могут. В том-то и дело. Я думал, что ты его приголубишь, гада, а я тебе его, куда надо, приведу.

- Мне нельзя, - сказал Савушкин. - Мне начисто запрещено лезть в такие дела, а то я бы с удовольствием.

Некоторое время они шли молча.

- Ладно, давай расходиться… - вдруг сказал Решетов, остановившись. Он тяжело вздохнул. - Придется мне казнить его самому. Против души пойти. Другого способа, видно, не сыщешь. Ты свидетель, что мести за березу я не хотел, не думал даже. Ладно, так тому и быть. Ну всего!

Было уже темно, когда Савушкин на мотоцикле возвращался обратно. Всю дорогу он не мог отделаться от мыслей о своем связном. Золотой, честный человек! И как свято такие люди берегут свою чистоту в том аду, где им приходится теперь жить!…

Несмотря на то, что теперь добрую половину связи Марков осуществлял не по радио, работы у Гали Громовой не убавилось. Наоборот. Сама не выходя в эфир, она должна была по десять-двенадцать часов в сутки слушать другие рации, принимать и записывать радиограммы, адресуемые Маркову. А когда надо было по расписанию, сама выходила в эфир. Для этого она с передатчиком уходила каждый раз на новое резервное место, а самое ближайшее из них было в семи километрах от базы. Бывали дни и иногда подряд, когда поспать она могла урывками и не больше двух-трех часов. Марков видел, как она похудела, как обострились черты ее лица, понимал, что надо дать ей передышку, и даже подумывал о вызове второго радиста. Но если бы он сказал об этом Гале, она бы страшно обиделась и расценила это как обвинение ее в том, что она не справляется с обязанностями. И Марков до поры до времени молчал, стараясь только по возможности облегчить ей работу.