Евгения Марлитт: Огненная дева

Между тем барон Майнау стоял с сыном, которого по-прежнему держал за руку, на берегу пруда и, по-видимому, с любопытством присматривался к движению толпы у Вагенбурга. Его поздравили, но все придворное общество казалось парализованным, и вскоре он остался один. Вдруг Рюдигер подошел к нему.

– Ужасная месть! Блестящий реванш! – проговорил он, и голос его еще дрожал от ужаса. – Бррр… и я скажу, как Гретхен: «Генрих, мне страшно за тебя!..» Боже мой! Видел ли кто когда-нибудь, чтобы мужчина удовлетворил свое оскорбленное самолюбие так жестоко, так утонченно и так безжалостно поразил свою жертву, как ты сделал это сейчас?.. Это безумно, смело, возмутительно!

– Потому что я выразился не в общепринятой форме и не заявил: «Теперь я не хочу!..» Неужели вы думаете, что я позволю себя женить?

Маленький подвижный господин искоса робко взглянул на него: этот утонченно вежливый Майнау бывал иногда очень резок, чтобы не сказать – груб.

– Я утешаю себя тем, что при всей твоей жестокой и непреодолимой гордости ты все-таки очень страдаешь, – сказал он почти сердито после непродолжительного молчания.

– Надеюсь, что ты предоставишь мне полное право самому справиться с собою.

– Ах, боже мой! Разумеется… Но что же дальше?

– Что дальше? – рассмеялся Майнау. – Дальше свадьба, любезный Рюдигер.

– В самом деле?.. Да ведь ты никогда не бывал в этом Рюдисдорфе, это я наверно знаю… Значит, это наскоро приобретенная невеста из Готовского альманаха?

– Угадал, друг.

– Гм!.. Она знаменитого рода, но… но Рюдисдорф, как известно, теперь опустел… Какова же она собою?

– Добрейший Рюдигер, это двадцатилетняя жердь с рыжими волосами и потупленными глазами – больше я ничего не знаю. Ее зеркало должно лучше это знать… А, да что в этом?.. Мне не нужно ни красивой, ни богатой жены – она должна быть только добродетельна, не должна беспокоить меня своим поведением, за которое не пришлось бы мне краснеть. Ведь ты знаешь мои воззрения на брак.

Та же самая жестокая, гордая улыбка, которая только что заставила побледнеть герцогиню, промелькнула на его губах – очевидно, он вспомнил о «блестящем реванше».

– Что же мне остается делать? – спросил он с наивной беззаботностью после некоторого молчания. – Дядя прогнал гувернера Лео за то, что тот по ночам читал лежа в постели и носил сапоги со скрипом, а наставница имеет скверную привычку немилосердно прятать глаза и мимоходом тайком лакомиться с подносов конфетами – она просто невозможна! Я же намерен в непродолжительном времени предпринять путешествие на восток, ergo – мне нужна дома жена… Через шесть недель назначена моя свадьба – хочешь быть у меня шафером?

Маленький господин переминался с ноги на ногу.

– Что же с тобой поделаешь! Разумеется, я должен быть, – возразил он полугневно, полушутливо, – потому что из тех, – и он указал на группу перешептывавшейся и пересмеивавшейся молодежи, – из тех никто не пойдет к тебе в шафера, в этом ты можешь быть уверен.

– Слышишь, Габриель, – сказал вслед за тем взволнованный маленький Лео своему товарищу, – новая мама, которая к нам скоро приедет, похожа на жердь, говорит папа, и волосы у нее рыжие, как у нашей судомойки… Я ее терпеть не могу, я не хочу ее и стану бить ее хлыстом, когда она приедет.

– Посмотри-ка, Лиана, подарок Рауля! Он стоит шесть тысяч талеров! – послышался голос графини Трахенберг из другой комнаты, после чего она сама показалась на пороге.

Зал, куда она вошла, находился в нижнем этаже одного из боковых флигелей замка. Весь передний фасад его представлял одну сплошную стеклянную раму гигантских размеров с тонкими свинцовыми переплетами, отделявшую покои нижнего этажа от площадки этой террасы, с которой открывался вид на лужайки, полные цветов и прорезанные дорожками, усыпанными мелким гравием; на перекрестках этих дорожек стояли скульптурные группы из белого мрамора. Весь этот изящный цветник был окружен рощей, казавшейся непроходимым лесом, и как раз против средней стеклянной двери зала пролегала сквозь всю чащу леса бесконечной длины прямая аллея, заканчивавшаяся высоко бившим фонтаном, освещенным теперь чудным сиянием майского солнца.

В общем, замок и сад были образцовым произведением старофранцузского вкуса, но – увы! – на каменном фундаменте террасы зеленел мох, ступени поросли травой, которая пробивалась уже на дорожках, и даже на широкой аллее виднелась изумрудная трава… Но чего только не насмотрелся потолок прилегавшего к террасе зала, украшенный великолепною живописью!.. Теперь он с грустью нависал над расставленной по стенам мебелью в стиле рококо. Эта мебель, уже вышедшая из моды, давно была изгнана из парадных комнат замка, перенесла все стадии унижения и, наконец, дожила до того, что была перенесена в комнату конюха и в числе прочего хлама скрывалась под густым слоем пыли… Но вот она опять очутилась на прежнем месте, как неподкупный свидетель превратностей судьбы. Вытеснившая ее когда-то роскошная обстановка: новая изящная мебель, кружевные гардины, часы, картины, зеркала, – все подверглось общей неизбежной участи, все пошло с молотка и разошлось на все стороны, и тогда-то старинная мебель, не подлежавшая как фидеикоммис секвестру, наложенному на все имущество графа Трахенберга, поставлена была на прежнее место. Этот «постыдный признак беспокойного времени, возмутительная победа, которую правосудное небо не должно было бы допускать», как постоянно повторяла графиня Трахенберг, случился четыре года тому назад.