Анна Тодд: До того как

Ким, поджав губы, зло смотрит на Хардина.

– Я вообще-то на твоей стороне, – говорит она, не обращая внимания на то, что Хардин обзывает ее лгуньей. – Но… «Дракула»? Кто бы мог подумать… Гарри Поттер и Дракула, вот это сочетание!

Кивнув, папа застывает, словно памятник. Он всегда так, когда хочет показать свою правоту.

Помолчав немного, Хардин дергает за воротник своей черной футболки.

– Прости, чувак, но папка твой – болван. Читай пока «Тайную комнату», а я потом принесу еще…

– Только чтобы без сцен насилия, – перебивает папа.

– Да, да, – вздыхает Хардин. – Без сцен насилия, – смешным голосом добавляет он.

Я снова смеюсь. Папа улыбается, и Ким спешит его обнять.

Интересно, когда Хардин снова придет?

– Скоро мне тебя ждать? – спрашиваю.

– Гм-м, – Хардин чешет подбородок. – Где-то через месячишко.

Месяц – это долго; надеюсь, Гарри Поттера мне хватит…

Хардин подается немного ближе ко мне.

– Зато я каждый раз буду приносить по книге, – шепчет он.

– Как мой папа приносил книги тебе? – спрашиваю, и Хардин взглядом стреляет в сторону папы. Нашего папы. Хардин, правда, называет его Вэнсом, по фамилии. У Хардина другая фамилия, Скотт, она досталась ему от другого, ненастоящего папы.

Когда я назвал папу Вэнсом, он пригрозил до тридцати лет оставить меня под домашним арестом. До тридцати – это долго, и впредь я зову его просто папа.

– Да, – поерзав, говорит Хардин. – Как твой папа носил книги мне.

Он вроде бы снова погрустнел. Хардин всегда так: то грустит, то злится, то смеется.

Он очень странный.

– Откуда ты про это знаешь, Смит? – спрашивает папа.

Хардин, покраснев, шепчет едва слышно: не говори.

Набрав чипсов, я отвечаю:

– Хардин просит не говорить.

Хардин хлопает по лбу себя, затем меня. Ким улыбается. Она всегда улыбается. А еще мне нравится, как она смеется.

Папа подходит к нам ближе.

– Ну, правила-то в доме устанавливает не Хардин, не забыл? – Папа поглаживает мне плечи. Как хорошо. – Скажи, что рассказал тебе Хардин, и мы пойдем за мороженым, а после я куплю тебе новую дорогу для поезда.

Поезд – моя любимая игрушка. Папа постоянно покупает мне новые дороги для него, а Ким даже помогла перенести их в пустую комнату. Теперь у меня отдельная игровая с железной дорогой.

Хардин слегка вспотел, но не злится, и потому я решаю все рассказать.

К тому же я получу новый виток для «железки».

– Хардин говорил, что ты снабжал его книгами вроде этой. – Показываю на принесенные мне тома. – И что он очень этому радовался, когда был как я.

Папа удивлен моими словами; он смотрит на меня, и глаза у него блестят.

– Так и говорил? – не своим голосом спрашивает папа.

– Да, – киваю. – Так и говорил.

Лицо у Хардина красное, а глаза блестят – как у папы. Ким прижимает ладонь к губам.

– Я сказал что-то не то? – спрашиваю я.

– Нет-нет, – хором возражают папа и Хардин.

– Ты все сказал правильно, юноша, – говорит папа, кладя руки на спину мне и Хардину.

Хардин обычно в таких случаях его руку стряхивает.

Но только не сегодня.

У Тессы родился Оден, а в Нью-Йорке очень жаркое лето. Сегодня вторник, выходит моя новая книга, и мы с Тессой лежим на полу, уставившись на вентилятор, который повесили на прошлой неделе.

По некой безумной причине мы все еще украшаем нашу квартирку. Знаем, что не останемся здесь жить, но продолжаем вкладывать в нее деньги. Когда нашему сыну было всего восемь недель, мы взялись переделывать его комнатку. Задачка оказалась весьма нетривиальной. Теперь кроватка Одена стоит в изножье нашей. Комната напоминает каюту на лодчонке беженцев: тут тесно, битком набито разных вещей. Мы словно отдали главную каюту нашей пятилетней дочери Эмери, а сами перебрались на спасательный плот.

Тессе нравится.

Иногда она засыпает ногами к изголовью и держит Оденчика за руку. Бывает, я бужу ее, говорю: ляг нормально, – покусываю за ухо и глажу напряженные плечи. А бывает, просто сплю, обняв ее за ноги. Мне надо держаться за нее, как-нибудь. Под утро Тесса все равно ложится по-человечески и уже сама кусает меня за ухо или массирует мне поясницу.

Я уже ощущаю себя старичком: спина болит от постоянного сидения за писаниной. Я либо устраиваюсь на диване, согнувшись крюком, либо на ковре, по-турецки, с ноутом на коленях.

– Погнулся, – говорит Тесса, указав на вентилятор. – Надо бы перекрасить.

Сейчас детская покрашена в пастельно-желтый; нейтральный цвет – не мальчиковый и не девчачий. Хотелось, чтобы в комнате было светло; плюс мы учли ошибку прошлого: девочки не обязаны любить розовый. Пока не родилась дочка, мы покрасили детскую в цвет сахарной ваты, но когда Эмери решила, что розовый ей не по нраву, мы три дня перекрашивали комнату в зеленый. В три слоя! Короче, урок мы усвоили, а Тесса еще и набралась от меня новых матерных слов. Когда родился Оден, я настоял, что пастельный желтый – последний писк моды; вот так, и барышне угодили, и легче потом будет перекрашивать стены, если Оден с годами начнет привередничать.