Якоб Вассерман: Свободная любовь

У меня здесь очень элегантная квартира на Королевской улице. Есть даже одна комната в японском стиле. Из окон – вид на английский парк. На днях собираюсь съездить в Нюрнберг. Скорым поездом туда всего пять часов езды. Из Нюрнберга я найму почтовую карету и помчусь на нашу родину, которую видел только глазами младенца. Ты ухмыляешься, скептик! Но признаюсь тебе: сознание, что я родился не расслабленным изнеженным венцем, а вышел из другого, более жизнеспособного племени, ободряет и успокаивает меня. Шлю сердечный привет и надеюсь скоро о тебе услышать.

ТвойАнзельм».

Анзельма Вандерера тянуло к Зюссенгуту, но он не мог подыскать для визита подходящий предлог. Его влекли к Зюссенгуту смутный страх и непонятная враждебность, бессознательное стремление глядеть опасности прямо в глаза. С другой стороны, в его ушах все еще звучал жалобный плач обнаженной девушки. Зюссенгут жил в предместье Богенгаузен, в последнем доме города, по его собственному выражению; за ним уже расстилались поля и луга.

Христиан Зюссенгут сидел в саду в обществе худощавого печального человека, которого называл Стиве. Здесь была еще молодая девушка, при виде которой Вандерер почувствовал странное волнение. Ему были знакомы эти золотисто-русые волосы и стройная шея.

– Это Гиза Шуман, – просто сказал Зюссенгут.

Он был, казалось, несколько удивлен посещением Вандерера и как будто не помнил, когда с ним познакомился. Анзельм вовсе не старался извиняться; недовольный собою, он сел и безмолвно слушал разговор обоих мужчин или делал вид, что слушает. Гиза Шуман все время молчала, и никто, казалось, не ожидал, что она заговорит. У нее было лицо восточного типа, дышавшее жизнью и энергией и в то же время полное печали. Ее гибкое стройное тело, хоть и скрытое сейчас складками простого длинного платья, было призывом к любви и страсти. Каждый раз, когда начинал говорить Зюссенгут, она поднимала глаза и смотрела на него с непередаваемым выражением. Все в ней трепетало избытком чувств.

Разговор между Стиве и Зюссенгутом был довольно монотонен. Вдруг Вандерер услышал имя Ренаты Фукс и насторожился.

– Она скоро станет герцогиней, – сказал Стиве, грызя конец своего уса.

– Герцогиней? Что это значит?

– Вчера была ее помолвка с герцогом Рудольфом.

– Неужели? – спросил с преувеличенным удивлением Зюссенгут.

– Об этом напечатано сегодня во всех газетах.

– Но, слушайте, разве это принято?

– Очевидно.

– Так, по-вашему, я бы тоже мог жениться на герцогине?

– Конечно, если бы вы были так же богаты и красивы, как Рената Фукс.

– Ее миллионы – ничто в сравнении с сокровищами моего внутреннего мира, и, в конце концов, если женщина – герцогиня в душе, с меня довольно. Если бы я встретил женщину, способную воспринимать так же, как и я, цвета, звуки, природу, радость и скорбь, она была бы равной мне. Большего не оставалось бы желать. Мне даже не нужно было бы на ней жениться. Пусть она выходит замуж за другого, а мне отдаст свою душу.

Зюссенгут произнес все это со свойственным ему пафосом. Говоря, он то прищуривал глаза, то снова широко открывал их, сжимал кулак или проводил красивой белой рукой по напряженному лбу; все вместе это производило театральное впечатление.

Побледневшая Гиза поднялась и медленно подошла к колодцу. Облокотившись о его край, девушка заглянула в глубину и закрыла глаза. Слышно было, как шумели деревья, с которых падали пожелтевшие листья; из дома доносились звуки расстроенной фисгармонии. Как только она отошла от мужчин, Зюссенгут воскликнул безнадежным тоном:

– Ну, куда же ее теперь пристроить, скажите ради бога?

– Необходимо срочно это решить, – энергично сказал Стиве.

Он сделал мрачное и нетерпеливое лицо, как будто сказал что-нибудь важное, не терпящее возражений.

– Не может же она оставаться на улице. Нельзя ли будет поместить ее к фрейлейн Ксиландер?

Стиве пожал плечами, отчего шея его совершенно исчезла. Он бросил смущенный взгляд на Вандерера и ответил с улыбкой, такой же кроткой, апатичной и робкой, как и звук его голоса:

– Наши средства не позволяют нам сделать этот христианский поступок. Впрочем, Анна сама придет сюда.

– Да, вы правы, это было бы христианским поступком! – воскликнул Зюссенгут. – Но царство небесное закрыто для нашего брата, потому что мы не имеем возможности давать. А те, кто, улыбаясь, сидят на бархатных подушках, способны давать?