Эми Эндрюс - Драгоценная ночь

Он поймал ее руку, поднял ее, прижав к своей груди и прильнув лбом к ее лбу. Он переводил дыхание. Они оба.

Когда он почувствовал, что вновь обретает контроль над собой, он чуть отступил и произнес:

– Что произошло, Эва?

Услышав его спокойный вопрос, Эва почувствовала, как отчаяние в ней отступает. Она облокотилась о стену.

– Прости, – ответила она возбуждающе сипловатым голосом. – Моя мать приходила. Она вечно сводит меня с ума.

– Что ей было нужно?

Эва посмотрела ему в лицо:

– То же, что и всегда. Денег. Пол теперь в издательском бизнесе и вечно машет у нее перед носом контрактами на мою биографию, а я ему вечно отказываю.

Блэйк стиснул зубы, испытывая прилив отвращения. Что же они за парочка такая, эти двое?

– Ты дала ей деньги?

Эва пожала плечами, обхватив себя руками, понимая, как дурно все это звучит.

– Деньги у меня есть.

Блэйк покачал головой, чувствуя, как она несчастна, желая рвать и метать с той же силой, с какой она жаждала утешения. За те два месяца, что они не виделись, он пытался забыть, как она одинока, но вот одиночество это предстало перед ним во всей красе.

Конечно, для нее всегда находился спутник, с которым она могла бы сходить на премьеру нового фильма, но семьи, заботящейся о ней, у нее не было.

Только Рэджи. И теперь он.

Он сделал два глубоких вдоха, снова приблизился к ней и обнял ее за талию. Прийти в ярость можно и потом. Он провел ладонью по ее лицу.

– Мне очень жаль, – сказал он. – Что я могу сделать?

Эва улыбнулась уголком рта, положив руку на его плечо.

– Сейчас? Можешь помочь мне забыть о матери.

Блэйк взглянул на ее губы, затем снова поднял взгляд, не в силах сопротивляться:

– Только один раз.

Эва улыбнулась чуть шире:

– Конечно. Но такую женщину, как она, забыть нелегко. Это может занять целый день.

Блэйк улыбнулся.

Две недели спустя Блэйк допоздна работал над дизайном кухни для клиента, когда вдруг услышал изящные шажки на носу лодки, а затем уже знакомый тихий стук. Его пульс тут же участился.

Им не стоило этого делать. Но они это делали. Он все еще помогал Эве забыть ее мать. Каждую ночь. Ночи напролет. Казалось, они просто не были способны остановиться, хоть и заверяли в этом друг друга каждое утро. И все из-за того первого смертельного поцелуя.

Он неплохо сопротивлялся мыслям о ней два месяца подряд. Провел остаток отпуска один, затем вернулся к своей работе и начал снова жить своей обычной жизнью. Довольствуясь тем, что ее изображение мелькало повсюду. Довольствуясь тем, что Эва упомянула о нем как о друге в своем официальном заявлении перед прессой по возвращении в Лондон – что ничуть не убавило вопросов журналистов на тему, как это ей удалось залечь на дно на целую неделю.

Но потом она поцеловала его, дремавшая в нем страсть забила неудержимым фонтаном, и противиться ей он был уже не в силах. Он не мог остановиться. Он нарушил печать своего сопротивления, и оно было утеряно им безвозвратно.

Но хуже всего то, что дело было отнюдь не только в сексе. Он лишь знал, что рад каждому ее приходу; всего несколько месяцев назад это показалось бы ему немыслимым. Ему казалось, будто существуют две Эвы. Та, что на публике, неприкосновенная, восхищавшая мир надменной улыбкой и деловой хваткой… И никому не известная. Та, что позволяла к себе приблизиться. Та, что возвращалась к нему на лодку каждую ночь – после очередной красной ковровой дорожки, где она общалась со знаменитостями, – ради того, чтобы провести время с ним. Та, что готовила ему изысканные блюда в нижнем белье, рыгала, проглотив полбанки пива, и улыбалась ему, намекая, что ему пора до нее дотронуться.

Та, что покидала лодку каждое утро, толком не причесавшись и, судя по всему, не думая об этом.

Возможно, это и казалось им интересным. Продолжение того, что случилось между ними в ту неделю на каналах. Где она могла оставаться никем, они могли быть любовниками, а рядом не было никого, кто следил бы за ними. Никаких папарацци, щелкающих затворами камер, или фанатов, умоляющих дать автограф. Только он и она и их собственное измерение.

Стук раздался снова, когда он уже почти дошел до двери, и снаружи послышался приглушенный голос:

– Открой, я хочу сделать ужасные вещи с твоим телом!

Это заставило его ускорить шаг.

– Прошу прощения.

Ухмыляясь, он открывал дверь навстречу холодной лондонской ночи. Ежась, она стояла перед ним в длинном черном плаще, перевязанном поясом, прикрыв шею высоким воротником.