Виктор Шендерович - Евроремонт (сборник)

Под мелодичный звон курантов круглосуточно идет здесь жизнь половая и торговая, и красные фонари мерцающим пунктиром освещают вечерние переулки за роскошным храмом, построенным в честь взятия одним здешним древним варваром какой-то Казани. И зачем была ему эта Казань, многоженцу?

На цветочных развалах за копейки можно купить все, что растет из земли, – левкои, гиацинты, розы, глицинии. И конечно, здешние тюльпаны – гордость московитов. Народ тут богопочтительный без исступления; церковь ведет себя скромно, ибо еще тот, прищемленный царскими перстами дьяк заповедал братии не соваться в государственные дела ни при каких обстоятельствах.

Тихая, счастливая провинция Европы, Россия не лезет в геополитику, довольствуясь сельским хозяйством и туризмом. Писателей своих нет, до космоса руки не дошли, да никому и не надо; из глобальных открытий – только тотальный футбол!

Традиционное уважение россиян к родине своего счастья, Амстердаму, делает необременительной гуманитарную помощь в регионы недавно распавшейся Голландской империи. В результате четырехвекового строительства элизиума там образовалась черная дыра, в которую сколько денег ни вбухай, все впустую. Ни дорог, ни законов – только ржавый ядерный боезапас, мессианская гордость и повальное пьянство с горя.

Россияне не понимают, как можно довести до такого свою страну.

…Если бы тот кретин не попросил карту на шестнадцати очках, все бы пошло совсем иначе! Но он попросил карту – и вот я сижу в “обезьяннике”, без денег и с фингалом на роже.

Тоже, конечно, вариант. Грех жаловаться.

Могло быть еще хуже.

…Вечером пятого октября 1697 года, в мечтах о будущей империи, государь проскочил поворот на посольство, но шагов через пятнадцать спохватился.

Рассмеявшись, он втянул в себя гниловатый воздух канала с еле слышным сладковатым привкусом незнакомого происхождения, развернулся на ать-два, отмерил сапожищами обратный отрезок – и через полчаса был в посольстве.

Ночь застала Петра над баллистическими чертежами. Поняв наконец, что траекторий полета ядер голова более не принимает, он отодвинул чертежи и, рухнув в постель, провалился в свой странный привычный сон.

Город в чухонских топях, построенный назло шведу, странная птица о двух головах и казни во благо Отечества до утра мерещились государю.

Ужо ему.

Он старенький очень, но все живет и живет.

Сердце, правда, пошаливает, зато голова ясная: Ленина помнит, государей-императоров несколько, императрицу-матушку… Пугачевский бунт – как вчера.

Тридцать уложений помнит, пять конституций, пятьсот шпицрутенов, сто сорок реформ, триста манифестов. Одних перестроек и обновлений – дюжины по две.

Народных чаяний – когда тыщу помнит, когда полторы. Самозванцев – как собак нерезаных. Патриотических подъемов помнит немерено – и чем все они кончились, не приведи господи. Священных войн уйму, интернациональную помощь – всю подряд. Помню, говорит, идем мы с генералом Паскевичем к полякам, а в Праге – душманы.

Он так давно живет, что времена слиплись: столпотворение какое-нибудь трупоносное вспоминать начнет – и сам потом голову чешет, понять не может: по какому поводу его затоптать-то хотели? Невосстановимо. То ли Романов взошел, то ли Джугашвили преставился… Туман.

Так и живет в пластилиновом времени. Гитлера зовет корсиканским чудовищем: слава богу, говорит, зима была холодная… Засулич с Каплан путает, и кто именно был врач-вредитель – Бейлис или Дрейфус, определенно сказать не берется.

С одним только предметом ясность: со светлым будущим. Это всегда было! Хлеб-соль кончались, медикаменты с боеприпасами, а оно – ни-ни! Как новый государь или Генсек – так сразу светлое будущее, а то и по нескольку штук зараз; любое послабление – свет в конце туннеля, министров местами переставят – сильнейшие надежды. А на что именно? Налог с бороды отменят? Джаз разрешат? Туман.