Наринэ Абгарян - Двойная радуга (сборник)

А на другом конце города, пока пригородный автобус раздавал багаж заспанным приезжим, от вокзала отошло такси с пассажиром. Неприметная «шестерочка», каких много. Разве что крышка у багажника не закрывалась, хлопала на ходу. Очень уж груз попался негабаритный – ящик лимонов. Таксист накрутил лишнего километража заезжему лоху, потому был благодушен и желал общаться:

– Откуда сам-то?

– Родился здесь, а еду с Бодайбо.

Водила крякнул, приготовился скинуть цену на четверть – фора на знание города.

– Так то ж север! Чего ж ты оттуда лимоны пер? Они там у вас золотые, не иначе.

– Не, это с югов, с Сочи. Бригадир отдыхал, вот привез. А я их матери, она тут живет.

Пассажир притих, поерзал на сиденье, распустил из-под кожаного пальто потный настой и вдруг улыбнулся, заплыли азиатские глаза в скулах-яблоках – поди разбери, казах он или татарин:

– Любит, с чаем-то. Сахару набуровит, лимонов кружка два ложкой надавит, с кипятком. Заварки еще нафигачит, аж горло дерет. А ей ниче, пьет. Нравится. А тут пишет: помирать собралась. Пора, дескать, зажилась. Вот веришь – нет: неделю маялся. Чего напишешь-то? А тут – лимоны. Ну и вступило в мозги: думаю, дай, привезу, бухну ящик на пол: на, мать, к чаю тебе. И пока не проешь, помирать не вздумай. Деньги, дескать, плачены. Там вон, за аптекой, поверни, по правой дороге поедем. Короче выйдет.

Таксист вздохнул, скинул еще полтинник. Городская застава дыхнула в опущенные окна «шестерки» валидолом с аптечных складов и скрылась в пыли. Впереди шустро бежало в мощеную горку деревянное предместье.

– Хоронили, что ль, кого? – Колесо вильнуло, прыгнуло на кирпиче, объезжая цепочку крупных, в кулак, садовых бархатцев. Пассажир пожал плечами, не взглянув. Он все засматривал по зеркалам на багажник, угадывал под крышкой, что ходила ходуном, глянцевый лимонный лоск и улыбался.

– Поднажми, а? Сотку накину!

Таксист поднажал. Бархатцы тоже подбавили: вровень с «шестеркой», то и дело виляя с утоптанного пустыря на мостовую, бежали уже два рыжих потока. Казах-татарин перестал чесать подмышки, позабыв руку под пальто. От лба к подбородку и дальше в ворот плаща потекла желтоватая, как лимонная изнанка, бледность. Цветочная дорожка споткнулась о забытую Амбастиковым стремянку, сладко притерлась к порожку винно-водочного «Эдема», обогнула вместе с канализационным ручьем фонарный столб и шарахнулась от дороги прямо под ворота дома номер восемь-А. Таксист коротко глянул на пассажира и, ни о чем не спрашивая, мягко причалил туда же. Из распахнутого на втором этаже окна рвался наружу тяжкий девичий вой. Кожаный приезжий на циркульных ногах пошел к калитке, бухнул кулаками в доски и пропал во дворе. Водила потоптался, достал из багажника ящик с лимонами, поставил у ворот. Пошел было прочь, вернулся, носком ботинка аккуратно двинул угол поровнее, крякнул и уже в «шестерке» газанул, сжигая сцепление, будто боялся: калитка дрогнет, и его окликнут.

Мелькнуло и скрылось позади предместье, и у заставы такси остановилось. Дух перевести. На аптечном крыльце, полыхая рыжим из-под капюшона, сидел пацан с мобилой. Покосился на таксиста и ткнулся в телефон:

– Дурак ты, Сява! Дорожка из цветов, дорожка из цветов! И че? Мало мне, что мать за бархатцы обещала шкуру содрать, так теперь и Верке отец жопу надрал. И из дому не пускает. Че «как догадался?!» Я ж от своих ворот цветы-то сыпал. А откуда надо? Ну не с кладбища же!

Таксист сплюнул, завел двигатель, и «шестерка» медленно поехала в город. А по предместью покатился праздник привычным, на века устаканенным порядком, как, бывает, катится под вечер с горки початая «ноль-семь». Гулко глокает в пыль, виляя мимо рук, и под конец взрывается на камне осколками вразлет до кровавых соплей у половины сельчан.

Ночью под грохот городского салюта сладко спали вповалку на тахте кожаный приезжий и примирившийся с миром суровый Веркин отец. В кухне, света не зажигая, в отсветах фейерверка у окна чаевничали воскресшая Еспергениха и зареванная Верка с рассыпанной черно-шелковой косой. Бабка шуровала в Веркином стакане ложкой, давя кружок уцелевшего из ящика лимона, и посмеивалась:

– Ниче! Раз живую похоронили – сто лет буду жить. Ниче! А с лимонов у меня изжога, с молоком пить надо. Ну чего ревешь? Дура ты, Верка, дура.

Дождь-пропойца, бывший цирковой, к ночи загулял: швырял насиженную на папертях и перронах мелочевку поверх крыш, горстями ухал медную рассыпуху на подоконники – однова живем! Дома отмеряли сдачу и возвращали через водостоки вниз, на плиты дворов, в наплывы мокрых листьев. Текло серебро по деревне праведников, кипело в фонарном свете и ни к чьим рукам не липло.