Мария Воронова - Сократите меня, Владимир Семенович!

Гм, чем бы таким провиниться? К сожалению, гуманистические принципы намертво въелись в мою подкорку, поэтому умышленно дать человеку достойный повод для жалобы я не могу, но вот нарушить этику и деонтологию – это с превеликим удовольствием! Тут я вспоминаю, что этика и деонтология касаются не только общения врача с пациентом, но и отношений между коллегами, и направляюсь в отделение реанимации. Во-первых, мне надо посмотреть находящихся там хирургических больных, а главное, сегодня дежурит Михаил Георгиевич, ужасающий сноб, хам и склочник. Он преисполнен раздражающей уверенности, что весь интеллектуальный потенциал дежурной смены располагается под сводом его собственного черепа, и убеждён, что все остальные разделяют это мнение. А кто не разделяет, те долго и нудно объясняются у начмеда. Достаточно сейчас прилюдно сказать Мише, что он не гений, и можно не переживать за свою дальнейшую судьбу. Завтра на столе главврача окажется эпический донос на все дефекты моей работы за последний месяц.

Я деликатно стучусь в открытую дверь ординаторской, и Миша поворачивает ко мне своё худое лицо, такое же бледное, как истории болезней, которые он заполняет. Вдруг он улыбается открыто и хорошо, встаёт навстречу и, коротко приобняв меня костлявыми руками, сердечно поздравляет с Восьмым марта.

От удивления я не нахожу, что ответить, и, схватив свои истории, перехожу к тактике ведения больных.

– Мне с вами всегда очень хорошо работается, – говорит Миша, – я спокоен за хирургических пациентов.

– Что ж, приятно слышать, – отвечаю кисло, понимая, что, кажется, сегодня с мечтами о скандале придётся проститься, но всё же пробиваю шар, – особенно от вас, человека, не сказавшего ни о ком доброго слова.

– Почему? Вы профессионал, и я давно это говорю, потому что это правда. А если человек ничего не соображает, почему я должен молчать? Это же тоже правда.

Логика безупречна… Вспоминая Мишкины склоки, я вдруг понимаю, что он действительно воевал с людьми крайне низкого профессионального уровня и, по сути, всегда был прав. Меня саму раздражали глупость и нерешительность его оппонентов, но образ пассионария, принимаемый Михаилом Георгиевичем, бесил куда больше.

– Вы всё же будьте помягче, – говорю я без особой надежды, – надо находить с людьми общий язык.

– Но это же мракобесие какое-то! – вскидывается он. – Вот…

– Кадровая политика не наше с вами дело. Если руководство считает возможным терпеть на службе дураков, значит, придётся общаться с дураками. И учтите, что в благожелательной и спокойной обстановке разумные решения принимаются чаще, чем в атмосфере скандала. Как говорил Мелвилл в «Моби Дике»: «Не оставаясь глухим к добру, я тонко чувствую зло и могу в то же время вполне ужиться с ним – если только мне дозволено будет, – поскольку надо ведь жить в дружбе со всеми теми, с кем приходится делить кров».

– Вы правы…

Михаил Георгиевич произносит эти слова первый раз на моей памяти, и я понимаю, что поссориться с ним сегодня никак не удастся.

Прощаюсь, ещё раз принимаю поздравления с Международным женским днём и иду в приёмное отделение.

Вот что бы мне вспомнить мою любимую цитату раньше, до того, как я завела привычку дерзить Владимиру Семёновичу! Странно, мне стало стыдно после первой же выходки, но на следующей планёрке я продолжила гнуть эту линию. Зачем я выступила с речью об отсутствии шокового зала? Дело было совсем не в этом, а в том, что некоторые доктора просто не хотят работать, им хоть шоковый зал, хоть бальный, пока выговор не влепишь, не пошевелятся. Потом притащила на планёрку тупые ножницы из операционной и буквально бросила их в лицо Владимиру Семёновичу. Хорошо, хоть отмыла от крови предварительно…

Неужели мне так важно было доказать, что я не заискиваю перед начальством и не ищу лучшей доли? Самое интересное, что мои коллеги, в глазах которых я так хотела сохранить репутацию порядочного человека, установили с главврачом прекрасные отношения, в меру официальные, в меру дружеские, без панибратства, и в то же время с лёгкой ноткой враждебности – словом, комфортные для всех сторон, а я превратилась в несносную «больше всех надо», эдакий слегка неадекватный персонаж, воспетый в своё время советскими кинематографистами, непонятно зачем.

Приёмный покой встречает меня тишиной, пациентов нет, и дежурные сёстры приглашают меня на праздничный чай с тортом. Обычно они любят со мной дежурить, но не сегодня. Восьмого марта им бы хотелось, чтобы на моём месте оказался кто-то из хирургов мужского пола и символически поухаживал за ними. Простите, девчонки, но мне так грустно сидеть дома одной, уставившись на мёртво молчащий телефон, и получить единственную поздравительную эсэмэску, начинающуюся словами «Уважаемый абонент!». А ребята пусть побудут с семьями, хирургам редко это удаётся…