Максим Лаврентьев - Подагры нет

Вы меня простите, но я вот терпеть не могу все эти разговорчики насчёт «двух половинок» – они всегда задевали моё чувство собственного достоинства. «Я целое, а не часть!» – кричал я своим женщинам (разумеется, мысленно). И вот ведь какая штука: ни с кем никогда не соединялся так абсолютно и так естественно, как с Алевтиной Игнатьевной. Другие бывало будоражили мой ум, на время – о, весьма недолгое! – распаляли чувства, но ни с одной, как бы ни вжимался в неё, не был я не то что слит во-едино, но даже по-настоящему близок.

Об этом, если вообще о чём-то конкретном думал я в то время, как мы с Алевтиной Игнатьевной двигались во всё возрастающем темпе. А потом солнце на миг проникло в комнату через задёрнутые шторы и ослепительно взорвалось…

– Так на чём бишь мы остановились?

Это я сказал минут через пятнадцать, после того как понемногу пришёл в себя. Ответа не было – Алевтина Игнатьевна лежала с закрытыми глазами, и лишь по игравшей на губах легчайшей улыбке можно было догадаться, что она не спит. Сейчас она совершенно не нуждалась в моей болтовне, но теперь в ней нуждался я сам. Мне требовалось выговориться.

– Ах да! Подагра. Выходит, Нестор Николаевич тонко пошутил, да так, что никто ничего не понял. Вернее сказать, никто не понял тогда. Но прошло лет двадцать пять, и однажды мама, вспоминая известные мне обстоятельства моего рождения и младенчества, повторила слова, когда-то сказанные этим странным человеком, давно к тому времени умершим. «Подагры нет!» И вдруг я понял!

Последнее слово я произнёс нарочито громко, значительно и – замолк. Алевтина Игнатьевна открыла глаза, взгляд её постепенно стал осмысленным и наконец сфокусировался на мне.

– О да, я всё прекрасно понял. Я оценил его шутку.

– И в чём же она заключается?

– Дело в том, свет очей моих, неудобозримая глубина души моей, любезнейшая кошечка Алевтина Игнатьевна… Дело, видите ли, в том, что… Вы знаете, кстати, что такое подагра?

– Ну, это какой-то артрит или артроз, какое-то отложение чего-то там, в общем, – неуверенно ответила кошечка.

– Да нет. То есть да. То есть я, признаться, в этом не разбираюсь. Можно глянуть в Википедии. Но тут дело в другом. Вы знаете, что это такое?

– Ах, Максим Игоревич, ну почему вы так иногда любите тянуть до последнего! Говорите же скорее!

– Терпение, Алевтина Игнатьевна, терпение. – Подойдя к кульминации рассказа, я чувствовал себя карточным игроком, собирающимся выложить на стол козырного туза. – Известно, что подагрой страдали Цезарь и Наполеон. Кто-то ещё из великих. Понимаете?

– Да что же?

– А то, что подагру когда-то так и называли: болезнь гениев. То есть, не обнаружив подагры, которой, полагаю, он всё равно не сумел бы определить у меня, Нестор Николаевич, этот знаток английского юмора, в присутствии моих родителей во всеуслышание объявил, что я – не гений!

Алевтина Игнатьевна ненадолго задумалась, мило нахмурившись, и покачала головой:

– Не знаю, не знаю. По-моему, это какая-то не очень умная шутка. И потом, вполне возможно, что ваш Нестор действительно был пьян и сказал первую же глупость, пришедшую ему в голову. Сказано это было совсем не к месту, потому и запомнилось. Думаю, дело не в нём, а в вас.

– Как это – во мне?

– Ну да, в вас. Вы ведь так хорошо знаете историю, прекрасно помните, чем болели Наполеон и Цезарь, читали про эту «болезнь гениев». И потому-то увидели смысл там, где его, возможно, изначально и не было.

Алевтина Игнатьевна обняла меня. Прошло ещё некоторое время.

– А знаете что, – вдруг поднялся я и навис над Алевтиной Игнатьевной.

– Знаете что, – повторил я, когда мы сладко поцеловались.

– Знаете… – прошептал я ей в ухо, перевернув её, подложив подушку и покончив со всеми остальными приготовлениями. – Что-то… у меня… в последнее… время… частенько… ноют… суставы!

Ответить мне на шутку она уже не могла.