Алексей Иванников: Расследование

«А как сейчас ваши дела?» – Лучше бы я не спрашивал: неожиданно он приподнялся с кресла, и я увидел перекошенное лицо совсем рядом, и в самый последний момент мне удалось перехватить его руки, которыми он собирался схватить меня за куртку. – «Мои дела?! Да какие у меня могут быть дела? Дела – это у банкиров дела: по покупке заводов, например, или их распродаже; я же занимаюсь делишками.» – Он вдруг хихикнул и так же резко вернулся в кресло. – «Вы со мной согласны? Вот распиливают они – на пару с кем-нибудь, например – некое предприятие – неважно какое, заводишко там или магазин – и пока пила туда-сюда ходит, то некоторых – случайно подвернувшихся – вжик на две части-то; а как же вы хотите: без жертв ни-ни, без них ни одно дело не обходится. И нельзя сказать, кстати, что жертвы-то всё мелкие и ничтожные: среди них и такие попадаются, что и поважнее пильщиков: в конечном итоге. И пока его – таракана этакого – на части раздирают – он ведь тоже муки испытывает.» – Он расслабился и опустил голову, и я понял его: он рассказывал о собственных лишениях и трудностях, наверняка многочисленных и тяжких, в надежде на сочувствие и поддержку; только мне нечего было предложить ему: я и сам теперь оказывался слаб и беззащитен, и неизвестно ещё, чьё положение выглядело неприятнее: он по крайней мере числился на работе, мне же следовало теперь найти её, и я вряд ли мог рассчитывать на чью бы то ни было помощь и поддержку.

«И давно у вас такая ситуация?» – Он всколыхнулся. – «Пять лет. И знаете: когда вы позвонили, то я подумал: вот и вспомнили старика, не забыли ещё окончательно. Так что разочаровали вы меня.» – Он заметно надулся. – «И ради чего вы сюда пришли: ради этого надутого актёришки, который только и умел пускать пыль в глаза и крутить головы вертихвосткам?» – «Он много что умел.» – «Ага, разумеется! Жрать водку – или же коньяк, орать потом песни – разумеется, в компании таких же охламонов и бездельников. Что же касается ролей: он был просто халтурщиком!» – Режиссёр выплюнул это почти с гордостью, слившейся со злобой и отчаянием: независимо от того – насколько он говорил правду – сейчас ведь не его возносили на высочайший пьедестал, откуда он мог бы снисходительно озирать окружающую местность, наполненную тоской и слабостью; его же ждала иная участь, с которой он никак не соглашался примириться и отчаянно огрызался теперь, показывая всего лишь жалкие остатки былой силы и могущества.

«Но всё-таки нельзя же отрицать, что он оставил след в искусстве: и яркий след.» – «Ну вы даёте! Как вы – профан в нашем деле – смеете утверждать подобные нелепости? Да если взять любой мой фильм – я за них по крайней мере ручаюсь – то в каждом найдутся работы: куда сильнее и значительнее! Но ведь почему-то вот никто не вспоминает о их создателях – да гори они все ясным пламенем! – а вокруг Р. такая суета и шумиха. А вам не кажется, что тут дело нечисто?» – Он хитро сощурился и даже почти улыбнулся. – «Да дело-то в том, что это кому-то надо : он кому-то очень нужен , именно такой, каким его представляют некие деятели. И все, кто занимается тем же: льют воду на ту же мельницу.» – Уверенный в правоте он пронзительно смотрел в мою сторону, однако я не реагировал на очевидную провокацию: мне не хотелось убеждать его – как и кого-то ещё – в своей невиновности или чистоте намерений: я больше не собирался участвовать в тяжёлой нелепой борьбе, развернувшейся вокруг дорогого прежде имени, и я не стал реагировать на выпад.

«И мы не будем молчать: пускай все знают об этом! А я – как последний солдат умирающего искусства – именно так! – даже когда мой “Варяг» почти полностью уйдёт под воду – да-да! – даже тогда буду кричать во весь голос, в слабой надежде, что меня услышат: это всё жульничество и обман!» – В запале он привстал с кресла, и я больше не смог выдержать: я поднялся и толкнул дверь, повернувшуюся тяжело и неохотно. В удивлении он замолчал, моргая часто и растерянно, и как бы даже бросился в мою сторону, пытаясь удержать: я быстро простился и исчез, оставив его в одиночестве извергать проклятия и угрозы, наверняка никому больше не страшные и не могущие ни на что оказать влияние; он подтверждал уже известное, не добавляя однако ничего нового и содержательного: но теперь уже я не рвался к истине и не жаждал правды, столь горестной и неудобной: она была почти вся перед глазами – жалкая, нищая и убогая – но мне не хотелось добираться до самых последних глубин: я догадывался, что ждёт там, и такое знание было противно и омерзительно.