Антонина Медведская - Тихие омуты

Где-то далеко-далеко, за невидимым горизонтом исчезало солнце.

– Как неуютно и скучно у моего папаши: сено, овес, быки, коровы, овцы, свиньи… Отвратительный запах дегтя и навоза, хотя живность находится и далеко от дома. Но мухи… Тоска.

– Это жизнь вашего папы, Юлия.

– Но это не моя жизнь. Не моя! Я увлекаюсь музыкой, поэзией, пишу стихи. Вот послушайте:

Нравится?

– Мне все, синьора, нравится, что с ваших уст срывается.

– Однако, садовник не прост. Я много о вас знаю, вы – сын потомственного дворянина, селекционер, автор черных роз. Это правда?

– Возможно. Но есть такая мысль: когда о человеке много знаешь, он становится неинтересным.

– Значит, я для вас должна быть интересной, вы обо мне ничего не знаете. Когда раскроются бутоны черных роз, вы подарите мне три цветка. Один будет моим, второй – маме, а третий – судьбе.

– Я провожу вас, панна Юлия. Темнеет.

– А я, пан садовник, не хочу уходить, – она открыла дверь в терем-теремок…

В августе Юлия уехала в большой город. Она увезла с собой три черные розы редкостной красоты и воспоминания – как еще одну сказку о любви.

А что же садовник? А садовник, пан Шунейко, не хотел больше жить. Его обуяла лютая тоска. Он отрешенно бродил по саду, пинал носками сапог ни чем не повинные яблоки. Он все чаще стал присматриваться к старым яблоням, выбирал сук. «Закинуть бы на него веревку с петлей и – конец мукам…» Куда девался тот франтоватый красавец, всем довольный в своей жизни? Нет его больше, будто молнией опаленный ясень. Отросли борода с усами. Полное запустение в тереме, где остался стойкий аромат французских духов. Нет больше Юлии, нет! Она ушла из жизни садовника, как сон. А он все еще не может избавиться от этого дивного сна. И потому гибнет.

Но Бог решил его судьбу иначе: племянница пана Баранского, дурочка Эвелина, разыскала садовника у березовой рощицы. Он лежал на копне опавших листьев, смотрел в синь небесную и мысленно звал свою шальную любовь Юленьку. И тут как издевка, как карканье вороны – грубоватый голос Эвелины:

– Пан Шунейка! Дядя вас клича до покоев. Приехал с гуты его знакомый, стеклянные цацки привез, – и она ускакала со своей песней, подаренной ей неласковой судьбой:

Садовник сполз по увядающим листьям на землю, оставив грабли на копне, и медленно побрел к покоям Баранского. Впереди дикой козой скакала Эвелина, продолжая петь. Наступала грустная пора, «очей очарованье». Но садовника уже ничто не могло очаровать. Он шел в покои пана Баранского и соображал: «Зачем позвал? И зачем мне какие-то стекляшки-цацки?» Но когда он увидел расставленные на полированной поверхности длинного обеденного стола эти «цацки», у него по спине пробежал холодок. Лебединые стаи, брачные танцы журавлей, тройка лошадей, летящая над заиндевелыми берегами. А петухи-то, петухи – один другого краше, но какие драчуны!

Садовник молча рассматривал все это диво дивное, затем протянул руку и выудил коня. Вздыбленный гривастый красавец стоял на самой вершине ледяной скалы. Внизу – пропасть, позади – волчья стая. Как же был красив этот золотистый конь с темно-медными гривой и хвостом! «Такого коня не должны сожрать волки. Гордый, красивый конь в последний раз втянет ноздрями глоток ветра и в последний раз совершит прыжок со скалы в пропасть, в небытие», – так подумал о судьбе чудо-гнедого садовник.

– Если продаете, я куплю его.

– Покупайте. Я и привез эти диковинки для продажи и обмена на продукты. Вот пан Баранский мне и поможет. Устроит веселые торги. Мы с ним давние знакомые по этаким делам.

– А кто сотворил этого коня?

– Коня? Того мастера уже три года, как похоронили. Воспаление легких. У стеклодувов легкие ослаблены, они же все время дуют в железные трубки, вырабатывают банки, стаканы, стопки, аптечную мелочь. А уж что говорить о хрустальщиках – фокусники, колдуны. Вот и коня смастерил Трофим Курсаков. Эти «цацки» он называл баловством. Серьезный мастер был. Его хрустальные вазы и теперь украшают салоны богатых иностранцев. Жить бы да жить, а он лег в землю, оставил двадцатидвухлетнюю вдову. Четвертого сына родила уже после смерти мужа. Вот и бьется, бедняжка. Старшую девочку забрала бабушка в Сызрань, трое – при ней. А какая красавица, косы ниже пояса. А лицо – глаз не отвести. Если б мне не под шестьдесят, а хотя бы на двадцатку поменьше, на коленях бы при всем честном народе руки ее золотой попросил бы и клятву бы дал растить детей ее, как своих родных. А только… Не раскрывай роток – не твой глоток. Она принесла этого коня, когда я уже отъезжал: «Продай этого коня, душу он мою замучил. Когда мой принес его с гуты, говорит: «Анютка! Этот конь – я!» Продай ты его, хоть что-нибудь куплю, порадую детей». А знаешь что, садовник, – Тимофей Иванович воровато оглянулся, – бросай ты этого жирного борова Баранского и поедем со мной в поселок к рабочим. Ты бы их научил сады сажать, им там плохо без фруктов. Вот бы доброе дело сотворил. Ты только командуй, учи, да саженцев раздобудь. А то из своих запасов у Баранского захвати для начала. Я ж с фургоном, увезем. И скарб твой прихватим. Подумай, какое божеское дело сотворишь. Придет человек из ада гуты, распахнет оконце, а за ним яблоньки в цвету, а там и яблочки со сливами, вишнями. Тут тебе и антоновка, и пепенка, и белый налив, и великан апорт – радость-то какая, благодать безмерная для людей с опаленными легкими.