Марта Шарлай - Адам вспоминает

«Эй, бес! Ты что, спишь?» Она смотрит на него глазами, полными слёз, он не видит, но чувствует. «Нет, Ханя», – хотел бы он сказать, но язык не слушается. Тогда он качает головой. А потом чувствует, как она проводит рукой – дотянулась – по его лбу, глазам, щеке. «Не надо, – говорит. – Не надо. Побудь ещё со мной. Все умерли. Я одна. Не оставляй, бес. Говори…» И вдруг: «У меня есть муж. Адам. Адамек. Он есть, точно тебе говорю. Я скучаю о нём. Слышишь, бес?» И она плачет. И сердце останавливается. Он не чует ударов. Пошевелиться не может. Не своими губами – свои никогда не знали этих слов – он произносит: «Отче наш, иже еси на небесех…»

Он не учил молитв, не ходил в церковь. Его мать, проклятая своими родителями за любовь к чужаку, если и питала любовь к Богу, то никогда этого не показывала. Она не говорила на Бога ни дурного слова, ни доброго. Его мать, в широченной льняной юбке и воздушной белой кофте, согнутая над полем, пахнущая этим полем, парным воздухом, травой и женским телом. Выпрыгнув когда-то из муслинового платья, предназначенного дочери торгаша, бывшей на выданье, она влезла в эту юбку и, кажется, не снимала её до последнего дня. Она не стеснялась своей природы, краснела не от робости, но от работы или простой радости, так что полная грудь её, не скованная ничем: ни лишними одеждами, ни лишними заботами, кроме самых насущных, всегда колыхалась под просторной кофтой. И не однажды он замечал, как естественная мать его отходила в сторонку от возделываемой грядки, чтобы присесть, справляя нужду, даже не собирая вверх юбки, и тут же вернуться к оставленному на секунду делу.

Её родителей – своих бабушку и дедушку – Адам так никогда и не увидел. Когда он спрашивал о них, мать отвечала: «О, они так далеко, нам ни за что туда не добраться». Это потом уже он узнал, что мать его гнали со страшными словами из дому за связь с бедняком, его отцом.

Но сейчас, читая «Отче наш», он всё же вспоминает своё крещение. И треск свечей, и хриплый голос священника сквозь густую курчавую бороду, его облачение, строгий взгляд. Он, Адамек, тогда плакал, точно его не крестили, а бесов из него гнали. И когда поп срезал с его головы клок, как положено по обряду, он зарыдал уже во весь голос. Таинство было долгим, помещение – душным и тесным, голос священника – чужим, неприятным, взор – слишком неласковым.

Что должно было открыться трёхлетнему младенцу?.. То ли что мать его, желая снять родительское проклятье, отдала своего первенца православному Богу, потому что именем католической церкви позорили её и всё её будущее потомство?.. Добрый Бог (она, должно быть, надеялась, что здешний Бог добрее) должен был всех их простить и принять на другой земле, сотворив им спокойное житьё.

Адамек прервал рыдание, когда голубка села на окно, стала топтаться, наклоняя голову то так, то эдак. Он ткнул в неё пальцем и сказал: «Отче наш». Его крёстная, женщина, к которой он не успел ещё привыкнуть, хотя она и держала его на руках не в первый раз, улыбнулась и ответила: «Нет, Святой Дух». С тех пор Адамек называл всех голубей святыми духами. «Духи, духи!» – кричал он, гоняясь за сизыми птицами по двору. Мать не стала разоблачать этого заблуждения и только посмеивалась над безыскусным восторгом своего мальчика.

А там, в домовой церкви, когда он увидел белую голубку за окном, он своим детским сознанием дошёл, что вся эта мука в душной комнате, на руках чужой женщины, все эти шептанья над ним, троекратное купание в огромном эмалированном тазу, были не зря – вот его награда. Голубка смотрела на Адамека совсем иначе, чем поп в чёрном облачении. И тогда он перестал скорбеть и стал радоваться.

Ханна стала шипеть зло: «А ну пошла, вон пошла…» Он чувствовал, как она разгоняет воздух руками. Если бы он мог, то хотел бы сейчас улыбнуться – Ханна отгоняла от него смерть. Её подёрнувшийся дымкой разум сохранил верность приметам. Она всегда ненавидела птиц, садящихся на окно. «Эти твари несут вести о смерти», – говорила она. Из-за окна доносилось хлопанье крыльев – бедолаги пытались примоститься на карнизе. Он проговорил с трудом, стараясь звучать отчётливо: «Ханя, я не сплю». Но её внимание было занято. Она злилась, шипела и, словно развинченная механическая игрушка, делала движения невпопад.

«Ханя… – Он поднялся с усилием, помогая себе её именем. – Ничего. Это ничего. Всё обошлось, и слава Богу». Не сегодня ему умирать – ещё чего, в её день рождения, в её юбилей. Первым делом он прогнал голубку и распахнул окно, пуская октябрьский воздух. «Я ненадолго открою окно», – сказал он. Ханна не ответила. О своём желании погулять она, должно быть, уже забыла и теперь унеслась в другие фантазии, уставясь немигающим взглядом на экран, где герои мыльной оперы по обыкновению кричали и всплёскивали руками.