Светлана Бестужева-Лада - Жизнь после смерти

Еще в 1832 г. он задумал повесть «Мария Шонинг», в основе которой лежала история девушки и вдовы, казненных за мнимое преступление. От повести сохранились только два начальных письма, когда и кроткая героиня, и ее подруга еще не успели испытать всех ужасов нужды и жестоких законов, но уже началась война между несчастной сиротой и бессердечным обществом.

С этим сюжетом совпадало и его стремление к изображению современного общества, «как оно есть»: в 1835 году возник замысел романа «Русский Пельгам», к которому вдохновил его юношеский социальный роман Бульвера: «Пельгам или приключения джентльмена»…

Ничего так и не было сделано, остались лишь разрозненные наброски… В обоих сохранившихся планах Пушкина герой очищается от своего легкомыслия страданием и тем, что считается в глазах общества падением (он сидит в тюрьме по обвинению в уголовном преступлении).

И ведь уже три года назад, живя в том же самом Болдино, он сам писал жене:

«Дай бог тебя мне увидеть здоровою, детей целых и живых! да плюнуть на Петербург, да подать в отставку, да удрать в Болдино, да жить барином! Неприятна зависимость; особенно, когда лет 20 человек был независим… О, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню – поля, сад, крестьяне, книги: труды поэтические – семья…»

Благие намерения так и остались лишь намерениями. Хотя в стихотворении того же времени собственной рукой начертал сокровенно-пророческое:

Напророчил: чуть было не умер. Но теперь уже его ничто не заставит свернуть с избранного пути. Смерть подошла вплотную и ослепительно-ярко осветила всю его жизнь, все, что было в ней бурного, болезненного, данью человеческой слабости, обстоятельствам, обществу… Вся желчь, которая копилась в нем целыми годами и особенно – последними месяцами мучений, казалось, ушла вместе с кровью из раны: он стал другим человеком.

Собственно говоря, эта нелепая дуэль лишь подтолкнула Пушкина на тот путь, который он сам себе избрал в последний год. Он давно он думал и хлопотал об издании журнала «Современник», и даже приступил к нему, желая сделать журнал с благородным, серьезным тоном и характером, которое могло бы противодействовать легкому, насмешливому взгляду на литературу, развивавшемуся тогда в «Библиотеке для чтения». В журнале Пушкина приняли участие Гоголь, Жуковский, князь Вяземский. Сам поэт чрезвычайно много работал для журнала, однако размещал в нем лишь прозаические статьи. К стихам же почти охладел, если не считать произведений… религиозного характера.

Пушкин глубоко вздохнул: Ангел-хранитель так явственно указывал ему путь, по которому следовало идти, а он пренебрег указанием, ввязался в нелепую светскую интригу. А ведь занимался в последнее время переложением житий святых и уже готов был принять участие в составлении «Словаря святых, прославленных в российской церкви». Но уж теперь-то он воплотит все эти задумки в жизнь. Теперь он и жить-то будет совсем по-другому.

– Что дети? – спросил он у жены, не открывая глаз. – Благополучны, здоровы?

– Все хорошо, Сашенька, – отозвалась Наталья Николаевна, даже не пытаясь скрыть изумление, прозвучавшее в ее голосе. – Все благополучны, все здоровы. Гришенька вот-вот на ножки встанет, а Машенька уже говорит вовсю, точно взрослая. Вот поправишься…

Пушкин ощутил резкий укол совести: четверо детей, а он думал о чем угодно, только не о них. А как сам обижался на родителей, когда те порхали по балам и приемам, не обращая на детей ни малейшего внимания. Нанимали учителей, гувернанток – да, воспитание он и его старшая сестра и младший брат получили отменное. Но вот родительской любви – очень мало. Выходит, он повторяет то, в чем упрекал собственного отца? Как глупо и как жестоко…

Он так и не отпускал руку жены, а Наталья Николаевна боялась шелохнуться, чтобы не вспугнуть то новое, что появилось в ее всегда непредсказуемом супруге. Даже слезы не вытирала, которые тихо лились из ее уже давно заплаканных глаз. О детях спросил… всех простил… Господи, неужто и впрямь этот кошмар может пойти им во благо?

Она не лукавила, когда говорила, что Петербург ей опостылел. Она так и не привыкла к нравам высшего света, не умела, подобно другим дамам быть холодно-расчетливой и ловко прятать свои увлечения и грешки под маской напускного целомудрия. Знала, муж хотел бы видеть в ней тот идеал, который описал в «Евгении Онегине»: сиятельную княгиню, кумир гостиных, неприступную добродетель. Но она-то в глубине души все еще оставалась провинциальной простушкой, которую Бог наделил необыкновенной красотой…