Дмитрий Невелев - Без царя в голове

Бросился журнал перечитывать, теперь внимательнее. Оказывается, этот Шершеневич, он всю жизнь страдал. Эта чрезмерная память его мучила – это была его трагедия. Он ничего забыть не мог.

И вправду, представляю себе окрестности своего дома, они просто набиты фразами на церковнославянском. Скажем, заходишь (мысленно пока) в магазин «24 часа»: налево – прилавок с фруктами, над ним надпись (так же воображаемая) висит и мерцает неоновым светом «И в Духа Святого, Господа животворящего», прямо – консервы разные от кабачковой икры до сайры в масле, там следующая фраза «Иже от Отца и Сына исходящего», левее, где пиво – Иже со Отцом и Сыном Споклоняема и славима», правее, где хлеб – «Глаголавши пророки».

Тихий ужас.

Аминь.

Ш. в конце жизни научился забывать, нашел он команду, которая информацию из мозга стирала. Я пока нет. Но к тому, что отделение хорошими стихами набито, привык. Хожу по коридору больничному, и там, где все видят банкетку с парой олигофренов, за ручки ласково держащихся – я строчку из Мандельштама созерцаю:

Отлично. Главное норму знать. Это во всем необходимо. Так нас на лекциях по античной литературе гениальная старуха Кучборская учила. Я запомнил.

С утра и всю ночь идет снег.

Кусочек серого неба, видимый с койки, напоминает экран телевизора, включенного на канал без трансляции. До подъема остается около часа, и я разглядываю стену, выкрашенную зеленой краской, всю в трещинах и разводах. Неприличное слово, прочерченное чем-то острым. Выше, под потолком, горит 25-ваттная лампа накаливания – «ночник»: свет в больнице на ночь не выключается. Больные спят, кто ничком, трогательно положив голову на сложенные, как для молитвы, руки, кто свесив голову с кровати и полуоткрыв рот, так, что липкая и тягучая ниточка слюны вытягивалась до замызганного линолеума пола. Разных размеров пятна и трещины на стене складываются в картины, подобно узорам на майке психотерапевта из рассказа Брэдбери «Человек в рубашке Роршаха». Я вижу в них сказочных животных, тропические джунгли с роскошными цветами, тянущиеся до самого горизонта, голубоватые горы с заснеженными вершинами, а вот это черное пятно – лицо миловидной девушки, явно африканки.

А за окном идет снег.

Время, милое время, у меня его бездна. Я представляю себя песчинкой на дне огромного океана времени, и мне очень нравится, что до подъема без малого час. Сосед справа громко выпускает газы, кашляет, отхаркивая, и сплевывает на пол желтый сгусток мокроты. Через несколько секунд накрывает волной удушливой вони.

В эту зиму нас закормили капустой во всех видах. Пахнет эта еда омерзительно еще до ее переваривания, от переработки желудком запах, конечно, не улучшался.

Снег за окном вовсе не напоминает мне о вечности, Боге, тщете всего сущего и еще о сотне вещей, как герою романа Орхана Памука. Это обычный, серее серого, подмосковный снег, от жемчужного до маренго там, куда не достает свет от ярких фонарей больничного забора.

На прикроватной тумбочке лежит сборник Льва Толстого с любимым рассказом «Смерть Ивана Ильича». Каждый раз, доходя до момента, когда сослуживец покойного поправляет ему одежду, и труп издает громкий звук, я ужасаюсь безобразности и неприглядности смерти. Или в «Казаках», когда друг главного героя отгоняет заскорузлыми пальцами мотыльков от лампы, приговаривая: «Дура! Сгоришь, дурочка, вот сюда лети, места много».

Вчера, ближе к обеду, в отделении крикнули: «Пять человек ящики таскать!», и вскоре небольшая «телевизионная» комната наполнилась картонными коробками из-под молдавских вин, загадочных продуктов под маркой «Невская сушка», явно очень тяжелыми и тщательно перевязанными капроновыми веревками.

Больные столпились у ящиков, гадая, что там может быть внутри. Медсестры принесли ножницы и, выгнав больных, поскольку ножницы колюще-режущий и, следовательно, опасный предмет в клинике для душевнобольных преступников, быстро разрезали веревки и принялись доставать из ящиков пачки книг и раскладывать их на полу. Это было сокровище. Для меня.