Анастасия Демишкевич - Совушкины сказки

Ветер разглаживает мои морщины, он бедолага старается, но слишком уж они древние, слишком глубоко врезались. Не под силу с ними справиться даже ему. Да и зачем?

Я старо, отголоски былых мыслей долетают до меня, они шуршат и перешептываются, каждый новый листик пытается напомнить мне о чем-то. Но их все меньше. И все меньше воспоминаний.

Долго я стою на этом холме. Солнце пригревает меня, и я жмурюсь от его ласковых лучей, дождь омывает меня и избавляет от усталости, птицы находят приют в моей поредевшей шевелюре. Когда-то она была густой и белокурой. Когда-то я было мальчишкой.

Когда-то я было мальчишкой. Но я совсем ничего не помню об этом. Мне помнится старик, он что-то все время записывал, а замусоленный карандаш выскальзывал из его слабеющих пальцев, разрастающихся и превращающихся в узловатые ветви.

Старик знал, что ему осталось недолго. Но он не понимал, почему никто не видит происходящих с ним изменений. «Ну, а вы что хотели? Возраст», неизменно говорила угрюмая не по годам санитарка. Дома у нее был маленький ребенок, неоконченный ремонт и бутылка коньяка. Ей было не до стариковских причуд.

– Возраст, – вздыхал старик. С возрастом приходят болезни и немощь. И одеревенелость. Вот это последнее и беспокоило старика. Он не просто умирал, он превращался в дерево.

Сначала появились почки. Они умели казаться обычными родинками, которыми и были раньше. Когда-то маленькая девочка считала их и говорила: «Бородавчатый ты, как лягушенька». И вот давно уже нет этой девочки на свете, а родинки есть. И с каждым днем они все больше, и листья пробиваются сквозь них. Санитары в хосписе не видят этого. Не хотят замечать и ставят очередную капельницу. А старик чувствует, как рвется его ветхая кожа под напором молодого и сильного. Он кричит от боли, но все кричат от боли здесь. В стройном хоре предсмертных криков, его собственный едва слышен.

Становиться деревом больно. Кому-то повезло и он просто проснулся однажды березой или тополем, старик же мучился, с трудом расставаясь с самим собой.

За почками стали пробиваться ветви, они надорвали ненужные больше ногти, и стали расти из самых пальцев. Старик стал пачкать простыни окровавленными руками. Санитарки ругались и привязывали ему руки. «Опять себя расцарапал старый», – озлобленно шептали они.

Когда настала очередь корней, старик бился на кровати так сильно, что пришлось привязать и ноги. Они как будто отделились от тела и жили сами по себе, с какой-то только им одним известной целью. Скручиваясь, они росли с каждым часом. И все меньше становилось старика. А потом совсем не стало.

Все силы старика перешли ко мне, и пробившись сквозь сырость и черноту земли, я увидело свет. Было тепло и спокойно, ничего больше не тревожило меня. Кроме девочки. Стоит она где-то сейчас осиной и считает родинки, а меня с ней нет.

Дядя Ваня жил в пятом подъезде со дня его основания. Подъезд, конечно, появился не отдельно от всего девятиэтажного дома, однако с самого начала возведения и до сегодняшнего дня «пятый» существовал каким-то тайным, особенным образом, и разительно отличался от своих четверых собратьев. Началось все еще во время строительства. За подъездом плотно закрепилась дурная слава. Рабочие все время жаловались на головную боль, сонливость и понос. У их коллег, трудящихся на других участках, таких проблем не возникало. Может быть потому, что они не употребляли спирт от Фроловны, предпочитая ему старую добрую «Зеленую марку».

Поносом дело не кончилось. Начальник бригады Игорь, пронырливый мужчинка лет сорока, славившийся похабными анекдотами и умением дальше всех ссать с крыши, не справился со своими конечностями, сверзнулся с лестницы и сломал себе шею. Так подъезд взял свою первую жертву.

Прошло много лет, про бедолагу Игоря уже никто не вспоминал, приличные и респектабельные люди расселились по всем четырем подъездам. По всем кроме пятого. В нем традиционно проживали маргинальные элементы, не проходило и года без того, чтобы кто-нибудь не выпрыгнул из окна, не поколотил жену или мужа или не упился до белой горячки. Всех, кто селился в пятом, ждала незавидная участь. Даже если человек въезжал относительно приличным (имел несколько смен белья, цветной телевизор и дубленку), за год жизни в пятом он непременно опускался: терял работу, начинал пьянствовать, переставал менять исподнее и мыться.

Так случалось со всеми кроме дяди Вани. Был ли он крепче духом, или просто предпочитал водке марихуану – не известно. Поговаривали что-то о мощном ангеле-хранителе, но дядя Ваня на это только лукаво улыбался, скручивая в руке свежий выпуск журнала «Железный марш». Так или иначе, зло не коснулось дяди Вани: он по-прежнему работал резчиком по дереву, не пил, жарил вкусную картоху, а по вечерам читал книги или слушал музыку. По воскресеньям дядя Ваня выбирался в лес, говорил, что на охоту, но всегда возвращался с пустыми руками и таинственной улыбкой на лице. Из леса дядя Ваня приносил только красивые листья и веточки. Он подолгу смотрел на них, а потом брался за работу и всегда вытачивал что-нибудь интересное: фигурку белочки, совы или подставку в виде осинового листа. Очень часто дядя Ваня дарил эти фигурки соседям просто, чтобы сделать им приятное. «Куда мне столько одному», говорил он, «Так и места в доме не останется».