Кирилл Кошкин - Междумартие

Ушел в кусты. Белая дама делает глотки красного раствора, рвет траву и навинчивает голубое на прозрачное. Что не подумаешь – все уже думал сто раз. Возьмешься рукой, а там следы давнишние. Вот кораблик плывет в Марьино, бурля на изгибе. Птицы булькают, отказывая ненастью в приюте. Далеко и высоко палочка самолета привозит кого-то издалека. Белая дама рвет листы и трет салфеткой цветные пальцы. Мужчина с пипеткой натягивает носки и ставит стопу пяткой на землю, а пальцы растопыривая. Наверное, дома у него есть ярко-рыжая нитяная мочалка, которой он тщательно трет низ живота. И не пускает мочалку никуда дальше ванной комнаты. Хоть тресни. Так и останется мочалка узницей. Яркая веселая, дерзкая и вся лишь для того, чтоб тереть посторонний живот. Нет бы он взял ее на прогулку. Пипетку-то – вон, выгуливает. Белая дама шмыгает носом и беспокойно ерзает. Пойду прикоснусь. Теперь. Когда мужчина и его пипетка, покидая ветреные травы, идет к мочалке.

Незабудки мыслей (рис. Кошкин К.)

Ну вот если утром. Утром собираешь себя в день. Ясно ли? Глаза калякают в пространстве новую форму в которую неизвестно впишешься ли. Или впишешься, но с ошибками, которые неясны, хотя бы потому, что до этого ничего такого не было. Невозможно найти ошибку в слове, которое никто не писал, которое не существовало. Так вот и утро. Невозможно же знать, как в нем быть правильно, без ошибок. Надо ли, например, пялиться в стену и шевелить чем-то нечленораздельно. Сразу или потом? Сейчас или через минуту? А вот так встаешь и двигаешься, словно знаешь. Участвовать в этом приятно и тревожно. Присоединюсь. Приклеюсь. Придирчиво скажу. Потом промолчу как лучше. Потом вздохну и пошевелюсь. Хорошо, что дома нельзя делать покупки. Точно бы хотелось новенького к каждому утру. Скопилось бы стопицот расчесок и двадцать всепогодных зажигалок, сто кружек калий-магний-тепло сберегающих, шестьсот подушек на стулья и табуреты. Хорошо, когда утро с кем-то лохматым, сонным и желанным. Вот так и сидишь, вроде также, но по-другому. Знаешь хотя бы, о чем вздохнул. Хорошо, когда нога босая, а потом сразу голая и далеко голая. До самой лини сгиба. И комочки карманов в платье. И все-все-все. И утро наступило.

Утренний проем (рис. Кошкин К.)

В узор ночи вплели тела. Линия за линией, поворот к повороту. Строят страстью звезды, треугольники, сплетенья. Дыхание течет тело в тело. Простыни скользят, произнося: «соитие, соитие, соитие». Жар шепота неясными бусинами слов перетекает по воздуху, по сумраку. Скользит-ложится по коже, за ухо, влажным локоном, прядью в открытый негой рот. Вздох смычком по глухим струнам стона. Поскользила мягкая рука пальцами по складочкам. Сжимает, тянет, голодно ищет прикосновения необходимости, жажды-нужды. Встречается с сестрой и шепчут: «соитие, соитие, соитие». Другое случилось. Повернулась услада к другим утешениям-утехам. Круглое к круглому, сохранившееся к берегущему. Ставится ладонь к животу и держит мир, свернутый в сладость трубочек и потайных бороздок. Рисует на животе знак, поющий: «соитие, соитие, соитие». Заходит, опаздывая, ненасытность, садится на край постели, ложится. Обнимает их. Поторапливает вереницу сладких вздохов на выход, нажимает на волны пушистыми лапами. и еще нажимает. И шепчет: «соитие, соитие, соитие». И улыбается в темноту. И смеется беззвучно и заразительно.

Лодка ног (рис. Кошкин К.)

Утро начиналось так, словно начиналась чужая светлая судьба. Город заголубленный и проступающий силуэтами, пахнущий тяжелыми листьями и сонными людьми. Растекается мягкий гул. Над восточным краем висит параллелепипедная тучища. В ней дорога петляет огненная, проложенная пробивающемуся, встающему новому солнцу. Открытая балконная дверь берет в рамку проходящих утренних шепчущихся. Погружены лицами друг в друга, путают свои волосы. Шепот тихими монетками выкатывается из еле подвижных губ. Мимо окна пролетает птица. Потом еще две. Крылья по воздуху, как эхо неразборчивого лепета на кровати. Птицы шепчутся с рассветом. Женщины шепчутся с сокровенным. Бессонная ночь закатилась за Университет. Взяла фенаминовый билет, облизала нескучного мяса, пальцы и, глотнув рябиновой ночной синевы баролы, разлила что-то рыжее уже на западном крае. Выпустила бессмысленных музейных посетителей в вены Болотной площади. Потом плыли и ставили глаза на чужие, черно-белые лица из параллельной жизни. Снова шли и ехали. Теперь лежат истомленные и обрезают полученное сказуемым и неточным.

Читать дальше