Михаил Шабашов - Тю!

– Дык чо, пошла к Зинке, а у ей выпить нету. Вот иду тут к одним. Там давеча поросенка зарезали, звали… У тебя есть рупь? – она разговаривала так, будто перед ней стоял сосед.

Гриша оторопело достал какие-то деньги. Шура засуетилась в благодарностях.

– Ай да парень, – она потрепала сына за челку, – вырос-то, вырос… Ну, я пойду.

И пошагала. Они смотрели вслед уходящей…

Больше они не виделись. Это была их единственная встреча со дня отъезда и до конца ее жизни, в которой Шура оставалась верной только рюмке. Алкоголизм – это болезнь, затмевающая реальность. Осуждать больного человека как-то не по-людски. Тут уместны другие чувства…

Шура меня родила.

Женя – воспитала.

Поэтому у меня две мамы.

Из большого города ты едешь домой, в маленький. В качестве последнего испытания попадаешь на огромную сортировку, именуемую вокзалом. Людской поток заносит тебя в вагон. Пропущенный через шестеренки мегаполиса, ты валишься без чувств. А другие почему-то всегда начинают искать проводника, свои места и пиво.

…Какая-то женщина потеряла сумку с паспортом и колбасой. Ей сочувственно все зевают.

Проход усеян багажом. Пассажиры, не вытерев пота, начинают вытаскивать помидоры, огурцы, яйца, хлеб. Под аккомпанемент хруста и присмактывания появляется с грохотом толстая тетка, которая катит впереди себя тележку и зычно кричит: «Дайте дорогу! Едет сыр, колбаса, лимоны, кефир. Кефир 20 рублей».

– Мне никакой кефир не заменит паспорта! – трагически бросает растеряша, хлопая себя по необъятным бедрам…

Проход расчищается, и все лезут за деньгами в укромные на туловищах места.

А тебе все почему-то становится безразличным. За окном по-мультяшному бегут шпалы соседней колеи. Вагон покачивается и тебя постепенно убаюкивает мысль о доме.

В наступившей темноте ты улавливаешь огоньки каких-то деревенских домиков. Там сейчас не спеша пьют чай, наверное… Почему-то именно не спеша…

За мгновение до того, как весь вагон уснет, по проходу опять громыхает буфетчица с коляской и автоматическим громкоговорителем из груди: «Молоко, сыр, котлеты, конфеты…» И тебе становится жалко ее, жизнь ее такую…

Утром просыпаешься, когда весь вагон уже тилибомкает ложками об стаканы и шуршит обертками от печенья. А дом уже близко – леса образуют знакомый пейзаж. И душа твоя наполняется предчувствием скорой встречи с родным городком, его воздухом, его людьми. Людьми, о которых никогда не забудешь и по которым никогда не перестанешь скучать. И которые говорят так, что остается только записывать за ними…

Матушка моя, славная дочь славной Украины, говорила на стыке русского языка с украинским. Отец – уральская душа. В совершенстве владел русским. Разговаривал, как диктор Кириллов.

– Грыша, та нэ бэры ты то полотенце! Оно ж похганое! – возмущается, к примеру, матушка.

– Как это – поганое? – недоумевает отец. – Поганым может быть только ведро!

И так – всю их совместную жизнь, за которую ни один грамм отцовского спокойствия не перекочевал в потешную суету мамы. Своим союзом они наглядно демонстрировали философскую категорию единства противоположностей, но при этом жили как голубки. Мама отца называла Грышей, он ее – Евгенией Федоровной. Ругательство у Грышы было одно – сака-бока… (Что это такое и откуда – так и не узнал…)

Жили мы в своем доме – дрова носили в сопетках (плетеные корзины), уголь, воду – ведрами.

Когда была бабушка – мамина мама – было сложнее, потому в доме сосуществовали два ходячих принципа – зять и теща. Бабушка любила (!): топить печку, следить за порядком в погребе и окучивать грядки. Отцу не всегда нравилось, как все она это делала… Когда теща исчезала из поля зрения зятя, тот переделывал все по-своему. Претензии друг к другу они предъявляли маме. Происходило это во время завтрака, обеда или ужина и подавалось в виде нудного бурчания бабушки и угрюмого молчания отца.

Конфликты были, например, такого рода:

– Шо ж це вин зробыв, га? Я ж ото грядочку гарнэнько подгорнула, а вин взяв и пэрэкопав усэ! – бухтела бабка.

– Ой, та мама, ну и хай себе! Шо ж теперь, опять все перегортать, чи шо? – успокаивала дочь.

– Грыша, а на шо ты копал? Ты ж бачив, шо там все в порядке… – умиротворяла жена.

– А она сегодня печку опять сама растопила. Вот она никак и не разгорится! – «оправдывался» отец… И т. д.

…Перед смертью бабушка слегла. Жизнь угасала потихоньку.