Ануш Варданян: Мой папа-сапожник и дон Корлеоне

Некоторое время они еще общались в том же ключе. Затем дед, молчавший все это время, хотя и красноречиво общавшийся с женой глазами и богатой мимикой, закончил свое дело, приподнял бабушку за локти и переставил на траву. Она мешала ему пройти в сарай. Бабушка постояла, подумала и решила, что время покажет. И сын вернется орлом и женится на красивой, умной и образованной. А она, бабушка, мужу отомстит по-другому. А как, он, дурень, никогда не узнает.

И отомстила, маленькая, кругленькая Яга. Заварила, чего-то пошептала над чашкой и подала ежевечерний отвар конопли, что помогал деду от бессонницы. Но вместо того, чтобы заснуть, дед пустился в пляс, полночи бегал по деревне, навещая родственников и друзей. Искренне беспокоился об их здоровье и, главное, о том, как учатся дети и внуки. Ведь это так важно, чтобы дети хорошо учились. Ученье свет, а неученье – сплошное разочарование в жизни. Родственники и друзья были обрадованы, но, в основном, крайне удивлены временем, выбранным Серго для визитов. Что, спрашивается, взбрело ему в голову наносить ночные визиты? А тот болтал без умолку и, кроме всего прочего, рассказывал и о близкой свадьбе сына. И что невеста его – настоящая красавица.

Да, у мамы было все как надо – коса до пояса, глаза, как блюдца с чаем, узкие щиколотки и бесконечные, бесконечные, бесконечные ноги. К финалу их созерцания, остановленного беспощадным, как росчерк бритвы, краем маминой юбки – сантиметров на пятнадцать выше колен, – отец был влюблен. Алый подол этой юбки, как наваждение, полыхал перед глазами, распаляя его южное воображение. И жизнь его окрасилась в цвета жгучей депрессии. А именно: в красный – цвет этой чертовой юбки, белый – цвет кожи ангела, черный – цвет фармакологических снов, в которые он проваливался, синий – цвет стены, которую он видел перед собой каждый раз, когда просыпался. Скупая палитра радуги мучила, но не убивала, как неразделенное чувство. Понимал Хачик, люди, порой, живут серой жизнью, а его-то дни были расцвечены. Между взрывами эротических фантазий, когда изнуренный страстью мозг отца отдыхал, возникали в его голове и нежные мелодии сладких грез – красивые здоровые дети, светлоголовые, но черноглазые… Да, пусть у них будут глаза, как у него, – темные, а волосы, как у Люси, – белые, и кожа белая, как у Люси… Такая светлая… нежная… почти прозрачная у нее кожа… и родинка над ключицей… а в ложбинке под ключицей – прохладная тень, и хочется припасть к этой ложбинке и пить, все время пить ту прохладу… Дальше, без сомнения, следовала очередная гормональная буря, вконец измотавшая папу. Дождавшись затишья, он убежал в самоволку и сделал Люсе предложение.

Она снова удивила его. Первое, о чем спросила:

– Как переводится твое имя?

– Хачик? – Папа пожал плечами. – Хачик – это крестик.

Считалось, что моя мама была сдержанной и рассудительной особой. Но, видно, и маминому пресловутому благоразумию были положены границы. То есть сложнейшая генная инженерия внутри Люси имела некий механизм, защищающий от благоразумия, предохранитель от скучной нормы. Ведь если бы Господь полагался на одну лишь маму, то вряд ли она смогла бы продолжить чей-то род, включая, кстати, свой. Девушка, позволявшая себе расхаживать в алой юбчонке, на деле была отъявленной пуританкой. А юбка та была всего лишь маскировкой. Но милостив Бог, мама приняла папино предложение. Вы скажете, что это было чистейшим безрассудством – согласиться стать женой солдатика-пехотинца, уличного танцора кавказских кровей, чей дом и стол были столь же далеки отсюда, сколь и неведомы? И будете правы, хотя еще даже не ведаете о масштабах сумасбродства маминого поступка. Вы скажете, что это было опасно – сказать «да» человеку, вся духовная близость с которым определилась несколькими днями дежурства возле его бредоносящего тела? И это верно, хотя вы еще не знаете всех па грядущего «данс макабр», которые виртуозно исполнили папа и мама, Хачик и Люся – постоянные партнеры на безымянном турнире семейных пар. Ах, мама, мама, белокожая и нежная моя мама… И потом, я не вправе ее осуждать – она разволновалась. Видимо, так сильно, что повела себя самым неожиданным образом.

Мама говорила спокойно и даже чуть тише, чем это приличествовало в данных обстоятельствах. Но дело было не в уровне звука. Нет, она не бросилась на шею грядущему жениху и не влепила Хачику пощечину для острастки. Она кивнула. Помолчала. А затем заговорила. Это был первый коронный монолог в трагикомедии «Люсина жизнь, или Русская хозяйка большого армянского дома».