Надежда Нелидова: Анна-Ванна и другие

И дальше:

Гнедой конь с развевающейся гривой прядал ушами, косил огненным глазом, поводил крутыми, блестящими от пота боками… На самом деле это была перепуганная молодая колхозная кобылка, которую хорошенько нахлестали.

На экране конь перевоплощался в лакированный шоколадный автомобиль в шлейфе бензинового дыма и пыли… Автомобиль – обратно в коня…

Возбуждённый джигит в развевающейся бурке и сбитой набекрень папахе соответственно, становился импозантным, невозмутимым набриолиненным господином в строгом костюме. И тем и другим согласился быть конюх – и не за пошлые поллитра, а исключительно из любви к искусству. Это было что-то!

– А наследники Лермонтова нам иск не впарят? – беспокоился оператор. Он мысленно делил будущие бешеные гонорары на нас троих с девушкой (бессребреник конюх не в счёт). И глубоко сожалел, что не выторговал больше: мне-то только принадлежала идея и голос за кадром, девушка лишь крутила задком и строила глазки. А на нём лежали съёмки, монтаж, эффекты, компьютерная графика и прочие сложные операторские штуки.

– А они живы, наследники? – неуверенно отбивалась я.

Впрочем, это было неважно, потому что ответа из агентства мы так и не дождались.

Ещё, было дело, я писала о лазерной коррекции зрения. Тогда она была в новинку, я согласилась быть подопытным кроликом. Условие: мне делают операцию в полцены, а я делаю рекламу.

К тому времени быть близорукой мне порядком надоело. В мою сторону хмуро косился начальник. Ему казалось, что я не здороваюсь с ним не оттого, что стесняюсь носить очки, а из личного глубокого неуважения. В магазине я покупала изящную вещицу, которая дома при ближайшем рассмотрении оказывалась грубой, безвкусной и дефективной.

На дороге именно на меня мчался выросший точно из-под земли автомобиль. Перед моим носом падала с крыши метровая сосулька, я чудом не улетала в открытые люки… Итак, мне не светила служебная карьера, фатально не везло в бытовых мелочах, а мои здоровье и жизнь ежеминутно висели на волоске.

Да и хорошие очки стоили целое состояние, включая аксессуары: футляры, цепочки, замшу для протирания стёкол и пр. К тому же очки имели свойство теряться всюду, где только возможно, и обнаруживаться с печальным хрустом в кресле, в которое я садилась, или даже почему-то в тапке, который я утром надевала.

Потеря очков – это всегда была трагедия, катастрофа. Поэтому каждый очкарик со стажем (к которым я относилась) имел их в запасе штуки три, не меньше.

Да, была ещё эра контактных линз. В первое время, чтобы вставить их в глаза, я просыпалась за два часа до будильника. Усаживалась перед зеркалом, пыхтела, ойкала, постанывала, проклинала всё на свете, в изнеможении откидывалась на спинку стула… Отдыхала – и снова возобновляла экзекуцию.

Две прозрачные выпуклые (не дешёвые по тем временам, между прочим!) штучки благополучно почили на дне пузырька с физраствором. Впрочем, это было тоже давно: возможно, сегодня линзы можно снимать и надевать за секунды.

И вот – да здравствует оперативное вмешательство!

«Я беседую с доктором («Операция безболезненна, восстановительный период составляет 3–5 дней и протекает без болевых ощущений »). Мне закапывают в глаз обезболивающие капли (немножко жжёт), обрабатывают операционную область спиртом (немножко щиплет), фиксируют глаз (немножко неприятно). Всего понемножку.

Каждое действие доктор предваряет мягким разъяснением, что собирается делать. Лицо покрывают стерильной салфеткой, я должна смотреть на точку успокаивающе зелёного цвета – и не волноваться, когда она исчезнет.

Вот и всё. Я выхожу на улицу, несколько растерянно озираюсь… Мне предстоит заново знакомиться с миром, не заключённым в толстое стекло и не ограниченным овальными, круглыми и квадратными оправами. Но это такое приятное знакомство!

И ни один встречный человек не скажет, что я только встала с операционного стола…»

Так строчила я, и всё было правдой, кроме… Кроме того, что я умалчивала. Что через полчаса после операции, едва кончилось действие обезболивающего – пришла дикая, несусветная, невыносимая боль. Ощущение было, что в глаз попала не то что соринка, не стёклышко даже – а огромный кусок стекла, который ворочался и вонзался в зрачок всё глубже.

Рыдая, вслепую перебегая дорогу, я добралась до автовокзала. Изъясняясь знаками, нечленораздельно что-то лепеча, кое-как купила билет и ехала, всю дорогу, обливаясь слезами и подвывая в носовой платочек.