Елена Доброва - ОРМУАРШУРАШУ

Несколько раз он снова пытался подняться или хотя бы поменять положение. Но эти попытки были мучительны, спину пронизывало такой острой болью, что он терял сознание и отключался. Потом приходил в себя, и опять начиналось все сначала – попытки подняться на ноги и понять, где он. Ноги его не слушались. Ничего не понимая, измученный и обессиленный, он, наконец, провалился в глубокий сон. Пропустив закат и восход, он проснулся, когда солнце уже было довольно высоко. День, похоже, был более теплый, чем вчерашний. Даниэль чувствовал себя немного бодрее, но когда он попытался встать, опять начались головокружение и тошнота. Да что ж такое, где это видано, чтобы похмелье так долго длилось, раздраженно подумал он. Это прямо отравление какое-то, а не похмелье. Очень хотелось пить. Странно, что не хотелось помочиться. Обычно проснешься – и первым делом бежишь! Подумав об этом, Даниэль вдруг обнаружил, что лежит в мокрых брюках. Что это? Откуда? Мало того, что его дорогостоящие элитные брюки испачканы землей, травой и кое-где продраны. Но он еще и упал в лужу! Он расстегнул молнию, и к своему ужасу увидел, что его мочевой пузырь в это самое мгновение находится в процессе опорожнения. Даниэль потрясенно смотрел, как из него, словно из опрокинутого водочного графина, изливается жидкость. Но ужас был в том, что он сам не почувствовал переполненности, не проконтролировал момент опорожнения и, главное не давал своему мозгу разрешающего сигнала на это. Он ничего не чувствовал! Его мозг потерял контроль над организмом! Даниэль попытался передвинуться, чтобы не лежать в луже, но и это ему не удалось Ноги не слушались и не ощущали влажности. А он не ощущал ног! Даниэль впал в полное оцепенение, как человек, который видит надвигающуюся многотонную волну и тратит последние секунды на то, чтобы не верить своим глазам. На Даниэля такой же волной надвигалось осознание, что это не сон. Не-е-е-ет! – отчаянно закричал он, – не-е-е-е-е-ет! Но… не услышал сам себя! Он закричал еще раз, он открывал рот, он чувствовал свою артикуляцию, но не слышал ни звука. Он оглох!

Даниэль стал звать на помощь, хватаясь за спасительную надежду, что кто-нибудь должен его услышать или… он проснется. На короткие секунды он замолкал, оглядываясь и всматриваясь вдаль. Но помощь не приходила, и это была явь. Не кричать было хуже, чем кричать. И он опять, надрываясь, начинал звать кого-то до потери дыхания, вкладывая в свой крик ярость отчаяния, ярость бессилия и ярость всепоглощающего страха. Так кричат все – и звери, и люди, – за миг до гибели, но не готовые умирать. Наверно, его крик раздавался далеко по равнине, но никого не вспугнул, не насторожил и не разбудил, ни птиц, ни зверей, ни людей. Никто не пришел – даже из любопытства – посмотреть, кто тут кричит. Это была необитаемая, непонятная, бескрайняя, как океан, степь.

Когда Даниэль, наконец, понял, что он совершенно один, оглохший, с парализованными ногами, со страшной болью в спине, посреди неизвестной равнины, на которой он непонятно как он оказался, его охватила паника. Он захлебывался в рыданьях, бил кулаками по траве, по своим бесчувственным ногам, засовывал указательные пальцы в уши так глубоко, словно хотел проткнуть насквозь свою глухоту.

– За что-о-о?! Почему-у-у?! Что это зна-а-ачи-и-ит?! Не хочу-у-у-у!

Через какое-то время Даниэль почувствовал, что надорвал горло. Он перестал кричать и, уткнувшись лицом в траву, горько, зло и безнадежно плакал, подвывая. Плакал, пока не уснул.

Пробуждение принесло новую волну отчаяния. Помимо того, что Даниэль был измучен болью, голоден, от него исходил плохой запах, – он несколько раз уже непроизвольно помочился, – он содрогался от мысли, что в Москве остались в неопределенной незавершенности важнейшие дела, которые требовали его срочных распоряжений, и если эти распоряжения в ближайшее время не будут выполнены, то случится что-то непоправимое, чего нельзя допустить. Почему-то он не мог вспомнить подробно, что именно осталось незавершенным, но он точно помнил, что это было очень важным для него и для других людей, и невозможность закончить эти дела страшно угнетала его. Внезапно он со всей очевидностью осознал, что даже не может сообщить никому, где он и что с ним, и главное – неизвестно, когда он сможет отсюда выбраться, и сможет ли вообще. Тогда у него случился приступ удушья на нервной почве. С огромным трудом он сумел преодолеть его, вернее, дождаться, пока дыхание не выровняется, поскольку понял, что выбор такой – или он задохнется, или он будет выравнивать дыхание. Подобные астматические спазмы повторялись, как только Даниэль начинал слишком сильно нервничать. Он пытался запретить себе думать. Страх перед удушьем стал сильнее, чем беспокойство о незавершенных делах. Но стоило ему сказать себе «не думай», как мозг предательски вызывал в памяти именно то, о чем нельзя было думать, а ожидание приступа немедленно провоцировало его начало.