Артур Прокопчук - Дальневосточная рапсодия. Москва – Владивосток и обратно. Дорога длиною в 10 лет

Дом, работа, да и вся наша жизнь приобрела совершенно другое наполнение. Были в этом положении некоторые преимущества, особенно ценные зимой, когда можно было, встать утром, почистив зубы и выпив наскоро чая, спуститься налегке, в одном свитере, в рабочий кабинет этажом ниже, но были и недостатки. Вся наша жизнь стала подконтрольна «общественным институтам», профсоюзные активисты могли проверить «уважительные причины» любого отсутствующего на работе – действительно ли есть признаки болезни у сотрудника, а не мучается ли он с похмелья? Для этого достаточно было какому-нибудь «общественнику» подняться этажом выше, в коридоры общежития. Доносительство в «стране советов» было одним из факторов организации жизни. Но было и самое главное в той жизни, для меня несомненное, когда летом море вплывало в мою комнату. Море, южное, теплое, синее днем и золотисто-червонное в вечерних сумерках заката, оно плескалось внизу у короткого каменистого спуска, ведущего круто вниз от нашего дома. В мареве, на горизонте, проявлялись очертания невысокой горы на той стороне Амурского залива, и жаль было только, что обычно на всем пространстве его акватории не было видно ни одной лодки, яхты или катера, и, конечно, не «ходил кит» и «не плескал хвостищем», как во времена посещения Чеховым Владивостока. (Приложение 3. Виноградова В. Ф. Острикова З. Л. Чехов во Владивостоке.)

В апреле 1890 года молодой (ему было всего 30 лет), но уже знаменитый писатель и врач, Антон Чехов отправился в путешествие в Сибирь и на Дальний Восток. Вернувшись в 1891 году в Москву, он написал книгу, ставшую бестселлером своего времени – «Остров Сахалин». Во время этого путешествия Чехов посетил и Владивосток.

Сразу же внизу на спуске, за небольшим зданием прачечной начинался дикий пляж, по которому, как было видно с нашего этажа, бродило несколько полураздетых людей. Было жарко, душно и все время клонило ко сну. Семь часов разницы с московским временем преодолевались с большим трудом, «по Москве» было уже за полночь, а здесь солнце только начинало готовиться к нырку за горизонт. В воскресенье можно было не думать о работе, и «встраиваться» в жизнь приморских обывателей, Летние, душные дни утомляли непривычной духотой, влажный воздух, как в Батуми, обволакивал и выступал капельками пота на лицах. Не хотелось ничего делать. Надо было пересиливать себя и выходить из «общаги», спускаться к морю по крутой, каменистой дорожке и плюхаться в воду, температура которой у берега была такой же, как и на воздухе – около 27 градусов по Цельсию. И плыть, плыть, пока не появлялись в середине залива прохладные пятна воды, или заныривать поглубже, чтобы ощутить такой приятный в жару холод.

Море здесь, на этом конце нашей земли, было другое, я такого еще не видел: в прибрежной полосе валялись запутавшиеся в водоросли, застывшие, красные или фиолетовые звезды, из воды время от времени выпрыгивали серебристые рыбины, а разомлевшее тело в воде сразу же начинали приятно покалывать невидимые иголочки. Море-то было Японское, хотя этот залив в заливе, – Амурский в заливе Петра Великого, – носил вполне подходящие для национального чувства название. Прибой выносил на берег десятки прозрачных, бледно-розовых, размером с суповую тарелку, медуз. В воде их было так много, что время от времени я натыкался на очередной, плывущий близко к поверхности, студень, то рукой, что было неприятно, но терпимо, то головой, тогда легкий ожог заставлял прерывать заплыв и осмотреться. В этом бульоне плавать было не особенно приятно. Впрочем, дальше от берега медуз было уже меньше, вода становилась прохладней, и я плыл и плыл в сторону другого берега, ориентируясь на возвышающийся холм полуострова Песчаный. Никого уже не было видно и не хотелось возвращаться назад, к захламленному берегу дикого пляжа, к прачечной с дымящейся высокой трубой, к нашему девятиэтажному общежитию. Море и небо заставляли забыть обо всем на свете, усыпляли сознание, уносили куда-то в неопределенное будущее…

Постепенно я начал включаться в институтскую жизнь, осваивать, так сказать, пространство моих притязаний и надежд. Здесь на новом месте, после заочного прохождения по конкурсу через ученый совет института, у меня было пока только жалование старшего научного сотрудника с «дальневосточной надбавкой». Это составляло после очередного «обрезания» всех надбавок, предпринятого Хрущевым, что-то около четырехсот рублей. Ну, еще и в новой должности «и.о. ученого секретаря», как мне было и обещано ранее, еще в Москве, вступив в которую официально, после утверждения «большим президиумом», я мог рассчитывать на дополнительную, мизерную прибавку. До собственного направления работ, своего подразделения было далеко, надо было «попахать» на институт, контуры которого были еще не ясны.