Олег Ернев - Плата за перевоз (сборник)

На том берегу уже собралась большая толпа. Но люди, как и все, кто приходил к этой реке, не кричали, не возмущались, не звали Лодочника. Молча и покорно ждали они, когда за ними приедут: готовые ко всему, готовые к самому худшему. Все – в одинаковых одеждах из грубой мешковины, зажав в ладонях единственный свой рубль. Пора было приниматься за дело. Х-арн поправил ремень, в точности повторив жест убитого Лодочника, оттолкнул лодку, взял в руки весло. Солнце уже напекло голову. Снова косыми серебряными паутинками заволокло воздух, и это мгновение напомнило ему, как ещё вчера он бережным движением снимал их с тела Лидии, подув, вновь пускал по ветру. Но только на мгновение. Впереди, на том берегу его ждали люди. И берег приближался, и вставшие навстречу люди с суровыми, покорными, терпеливыми лицами вглядываясь в лицо Лодочника, ожидая прочесть на нём знаки грядущей судьбы.

Когда Юрий очнулся, солнечных пятен на стенах комнаты уже не было; она, как аквариум, была наполнена густым маслом сумерек, в тягучую глубину которых медленно погружалось тело Дельфина, уносящего с собой невесёлый прощальный смех.

Холодильный цех жужжал, как надоедливая муха. В «Авроре», по-видимому, закончился сеанс: внизу, тремя этажами ниже, как в котле, бурлило варево из смеха, выкриков, энергичного стука каблуков. Значит, сейчас либо девять, либо одиннадцать вечера. В тот миг, когда он почувствовал головокружение и сильную дрожь в ногах с острым приступом тошноты, стена, на которую он смотрел (не на стену – на картины в графике на ней), была освещена закатными лучами. Выходит, он находился без сознания около трёх (если девять) или даже пяти (если одиннадцать) часов. Вон девочка с картины смотрит на него из-за колючей проволоки раскрытыми от ужаса глазами, в которых замороженный крик: «Такого с вами ещё никогда…!» Было, девочка, было. Но не так, как сегодня. И тоска была, и острая боль внутри живота, и холод во всём теле, словно внутрь него напихали эскимо и обложили льдом. И ощущение одинокости (не той прекрасной одинокости, когда отъединённый от мира, уставившись в себя, как мать, вынашивающая плод, ты связан, как пуповиной, с миром в себе) – а той одинокости, вернее одиночества, которое размером с известный деревянный футляр. В лучшем случае, размером с эту комнатушку на Невском над кинотеатром «Аврора». И тоска, и боль, и вечная мерзлота в теле (правда, скоро проходящая), и вот это самое одиночество – то есть всё это бывшее, случающееся, но никогда ещё разом не соединяющееся в коктейль, теперь соединилось, смешалось, и от союза этого родилось ещё одно ощущение: сквозняк в животе. Словно в нём дырку просверлили. Но нет… неужели? НЕУЖЕЛИ?! Юрий уже догадался внутренним чутьём, но сознание ещё цеплялось за привычную форму, не хотело понимать, не хотело соглашаться с пониманием. Но руки, бросившиеся к животу, «крикнули»: «Бланка исчезла!» Девочка-то с картины не случайно… глазами…: «Такого ещё никогда!» Она права оказалась, девочка. Не девочка, нет, маленькая женщина, вцепившаяся руками в ржавую проволоку, с кожей до того тонкой на выпирающих рёбрах, что местами она даже лопнула. Бланка исчезла. До того последнего мига, когда он ещё смотрел на освещённую закатом стену, она была. А теперь вместо Бланки, розовой, так уютно мурлыкающей кошечки, в животе осталась дыра и в дыру эту (невидимую, впрочем, глазу, но осязаемую, как сверлящая зубная боль), вернее, из этой дыры, оттуда, из глубин тайников и подвалов, где она так долго находила пристанище и неплохо работала, потекла его жизненная энергия. Она утекала беспрерывно тоненькой струйкой, текла и текла… Он не только чувствовал, но и видел внутренним зрением эту тягучую струю, густую, как мёд, от жёлто-апельсинового до янтарно-коричневого цвета массу, сразу же растворяющуюся в воздухе, наполняя его необъяснимым тонким сложным запахом, в котором преобладал запах цитрусовых. Юрий попытался закрыть «дыру» руками, но эта тягучая патока текла неудержимо сквозь ладони, сквозь одежду, утечку эту не остановил бы даже бронежилет. Юрия разгерметизировали. Кошечка Бланка, которая так удачно, так ловко была встроена, вмонтирована внутрь живота, в пупочную область, именуемую Хара, кошечка, любимая, взлелеянная, оказалась не игрушкой, не фантазией, не прихотью Дельфина, а жизненно важным элементом – эта пропавшая кошечка даже не подозревала, что с её исчезновением в жизни Юрия происходит (уже произошло, ещё произойдет) поворот на все сто восемьдесят градусов. Этот поворот означает, что Дельфин просыпается.