С. Андреев - Воспоминания о концлагерях

Николаевны на Новый, 1943-й, год. Меня Чугунов приказал оставить в Барсанове подпольщиком, так как, по словам Леши Рожка, надежнее меня никого нет. Мне в помощь дали Анну Петровну Иванову из Барсанова. Первым нашим заданием было сходить в деревню Трубичино на берег реки, где стоял сарай, там мы с Аней должны были дождаться чугуновцев, которые поедут на лошадях, и привести их на место гулянки в деревню Клюкино через Белоусы по льду. Нам был дан пароль. В нашем доме жила учительница – Клавдия Александровна Земченко, с семьей, но так как латыши в это время уехали из Барсанова, учительская семья переселилась в школу. Все это благоприятствовало нам с Аней выполнить задание совершенно незаметно. Только у моста стояла охрана, полицаи и немцы. Дом, где размещались охранники, был закопан в землю и превращен в бункер, а в самой деревне не было никого из фашистов. Это задание мы с Аней выполнили успешно. Мои друзья добровольно ушли в партизаны в ночь на Новый, 1943-й, год, а разговоры ходили везде, что их взяли насильно. Это и нужно было, чтобы не пострадали семьи ушедших. Мне поручалось следить за движением автомобилей со стороны Латвии, Красногородска, узнавать перевозимый груз, записывать номерные знаки машин. Анну Петровну вскоре арестовали и отправили в Германию. Я остался один. Мне стало опаснее выполнять задания. В деревню снова поселили солдат «Среднеазиатской армии», их расквартировали по домам жителей Барсанова. Немцы в основном жили в школе. Командовал всей этой сворой пожилой немец-гауптман (капитан). Мне было дано задание узнать численный состав и вооружение охраны моста, которая жила в закопанном в землю доме (бункере). Я подговорил Васю Воронцова (его отец в то время был старостой деревни), и мы с Васей ходили пилить дрова для обогрева бункера. Я надеялся, что нас пустят в бункер «погреться» и я там разгляжу, что мне нужно. Но полицаи и немцы в бункер нас не пускали. Однако вскоре подвернулся удобный случай. В наш дом постучались и зашли люди, одетые в новенькую советскую военную форму, вооруженные советскими винтовками. Это было ночью, лунной и светлой. Один из этих людей, с конопатым лицом, пригласил меня за стол и стал уговаривать работать «на партизан», давал даже пистолет, говорил о том, что их разбили под Люцковом, а Лёша Рожок дал им адреса, где можно укрыться. Ведь как тупо было придумано! Люцково находится на опушке леса, а прятаться они пришли в Барсаново, где на мосту стоит охрана. Я сразу понял, что это провокаторы, т.е. полицаи, переодетые в советскую военную форму, и они хотят меня одурачить. Мороз был крепкий, и один из провокаторов замёрз на улице и стал стучать в окно. На ходу угрожая мне, они пошли на улицу. Я вышел в сени (троестен), окно там было забито досками. В щель я хорошо видел полицая Сашку Соколова из деревни Черногузово. Он стоял на мосту в охране. И мне стало окончательно ясно, что это провокаторы. О появлении партизан было всем приказано сообщать в охрану моста. Если кто не сообщит, тому расстрел. Вот я и решил этим воспользоваться, чтобы проникнуть в бункер и выполнить задание К.Д.Чугунова и Лёши Рожка. Рожок стал у Чугунова начальником службы спецгруппы. Накинув на себя полушубок, надев шапку и сунув ноги в валенки, но прямо в кальсонах, я побежал к мосту в этот бункер. А вся свора провокаторов пошла в деревню, в сторону Белоусов. На мосту стоял полицай Сашка из Огурцова (я их всех знал в лицо). Он пропустил меня в бункер. Немец слушал меня, я говорил только по-русски, полицай переводил ему. Немец сказал: «Гут, гут, камрад» – хорошо, хорошо, товарищ. Налил мне стопку водки. Я выпил, и меня уложили спать за перегородкой у дверного проёма (дверей не было). Мне было видно всё оружие, висевшее на стене, в том числе два ручных пулемёта (о чём Чугунов особенно просил узнать). Вскоре после того, как я улёгся спать (я не спал, а лежал и храпел), в этот же бункер вошли все те провокаторы, которые приходили в наш дом. Через несколько дней К. Д. Чугунов знал численный состав охраны и их вооружение. Лёша Рожок посмеялся над тем, как меня немец угощал водкой, и сказал: «Есть за что угощать». Где-то летом 1943 года в Барсановской школе разместили солдат «Среднеазиатской армии» и немцев. Этих нацменов из числа советских военнопленных, перешедших на службу к немцам, готовили для карательных экспедиций против партизан. Их было два взвода. В нашем доме поселились три таких солдата. Постепенно я начал находить с ними общий язык. Однажды я им сказал: «А что вы скажете, когда придут наши? Ведь вас будут судить как изменников Родины». Они стали говорить, что хотят уйти к партизанам, но не знают, где их найти. Я им предложил встречу на хуторе Слободка. Встреча состоялась. С их помощью я стал набирать всё больше солдат, желающих уйти к партизанам. Вместе с ними хотел уйти и я. Примерно во второй половине августа 1943 года приехал в Барсаново в качестве инструктора «по истреблению партизан», как он выражался, старший лейтенант (по-ихнему обер-лейтенант) Анатолий Каминский, награждённый немецким крестом как раз за «истребление партизан». О его прибытии в Барсаново я немедленно сообщил в спецгруппу «Борец» через И. Ф. Фёдорова из Клюкина и описал его внешность. Позднее этот немецкий шпион сумел проникнуть в спецгруппу, но К.Д.Чугунов уже всё о нём знал. И этот инструктор «по истреблению партизан» был расстрелян по приказу Чугунова. Однажды мне принесла письмо Нина Денисенко, проживавшая в деревне Люцково, сказала, что письмо от чугуновцев, а сами они ушли в Белоруссию. И действительно, они тогда уже были там. Письмо агитировало солдат «Среднеазиатской армии» быстрее переходить на сторону партизан. Я это письмо от Денисенко взял, прочитал солдатам, что жили в нашем доме, и сжёг его в чугунке. Позже выяснилось, что это письмо было написано не чугуновцами, а немцами, Н. Денисенко была ими завербована. Деревню нашу окружили фашисты, вокруг установили пулемёты. Между наших лип в огороде тоже стоял пулемёт и было десятка два немцев, и так повсюду. Солдат, которые хотели перейти к партизанам, разоружили и отправили по другим деревням, где они стали работать на немцев под охраной. А вскоре и меня арестовали, а именно – 17 декабря 1943 года, примерно часов в 5 утра. Я не успел встретиться с чугуновцами. За мною пришли пять человек – немцы и власовцы. Моя кровать стояла за занавеской, я спал… и вдруг почувствовал, как что-то холодное упёрлось в грудь. Это немец наставил в упор в грудь автомат и спросил: «Андреев Савелий?» Я увидел на груди у немца светившуюся зеленоватыми буквами бляху с надписью на немецком языке: «Полевая жандармерия». Мать собрала мне мешок, куда положила хлеба и полоску шпику. У нас с матерью были одни валенки на двоих, и я решил их не надевать, так как думал, что меня все равно расстреляют. Резиновые сапоги были отданы Леониду, заклеить, и я попросил немцев, чтобы мать сходила за ними. Немец уперся в спину матери дулом автомата и повел ее за сапогами. Принесли незаклеенные сапоги, я их обул на ноги. Одевался я на глазах у немцев, и поэтому они не обыскали карманы, а просто провели руками поверху, и все. А в потайном кармане пиджака лежал небольшой портрет И. В. Сталина, завернутый в белую бумагу. Я забыл об этом портрете – он был величиной с лист в отрывном настенном календаре. И так, с этим портретом в кармане, я был вызван на допрос в гестапо в Опочке. Меня там крепко били и заставляли признаться в получении письма, которое мне принесла Денисенко. Требовали сказать, кому я его передал. Тут я сообразил, что надо только отпираться от этого письма, что я и делал, несмотря на зверские избиения. Пугали меня и по-другому: приставляли пистолет под челюсть у горла и говорили: «Считаем до пяти, не признаешься – офицер убьет тебя». Это говорил переводчик. Потом вели счет до трех, но я всё отрицал. Я знал, что в случае признания непременно буду расстрелян, а не признаюсь, то, может быть, и уцелею. Вот так я и остался жив.