Елена Новикова - Золотая крыса

Он кивнул на бутылку, но я отрицательно показала головой.

– Говорите, высокая, черноволосая, тоненькая?

Он кивнул, не поднимая глаз.

– И шрамик на подбородке? Крошечный, двойной? Смешной такой?

Он снова не ответил.

– Софья… Но зачем? Она без памяти влюблена в своего Вадима. И дети всегда при ней… Как она умудрялась?

– Но зачем же она объявление дала, если замужем – и мужа любит?

– В объявлении о брачных намерениях – ни слова, так ведь? «Для редких встреч, прогулок у моря, поездок по грибы и на рыбалку, игры в покер…

– … и настольный теннис… Так это – вы?

– Естественно. Это я – одинокая, а Софья замужем. Именно ее близнецов вы должны были сегодня развлекать. Вот это была бы встреча…

– Подождите, Лу. Давайте разберемся. Вы – Астрид Лу. Людмила. Люся. Но никак не Эмилия. А в объявлении…

– Ну и что? Ведь и она – не Эмилия. Я хоть девичью фамилию своей матери использовала. Спесивцева. Да и… не хочу я ничего объяснять! Эмилию выдумала для конспирации. И телефон поэтому не дала. Только абонементный ащик. Своего у меня нет, вот и попросила Софью… Лучшую подругу… Пару-тройку раз она передавала мне письма. Все – какие-то сопляки или двинутые. Я даже встречаться с ними не пошла…

– Просто сериал какой-то получается. Бразильский или аргентинский…

– Да, сериал… – А сама подумала: скольких же ты, подружка моя верная, до меня не допустила? Отборные, небось… Ни себе, ни людям… Ну, голубушка, отдыхай получше, набирайся сил. Они тебе пригодятся по возвращении. Это я тебе обещаю…

– Давайте, Люсенька, выпьем?! – Он улыбнулся той самой улыбкой, – и я вспомнила: однажды, в поезде, мимо нашего купе прошла девочка – и улыбнулась. И что-то такое было в этой улыбке, что все купе осветилось, и все заулыбались, и тихое тепло и блаженство наполнило душу… По-моему, не одной мне. Я эту девочку часто вспоминаю. Что с ней? Где она? Кого согревает и освещает? А если ее уже забрали, кому в наследство досталась эта улыбка?

– Выпьем, говорите? А, давайте! И поужинаем снова. С разговорами. С тостами.

– … с брудершафтами…

– Почему бы и нет?

Илья занялся приготовлением холодного стола, а я разогрела жаркое, жюльены с грибами и кальмарами, вытащила из бара дорогие коллекционные вина и коньяки… Ну, я тебе покажу! Ты у меня долго помнить будешь эту поездку, верная моя и заботливая…

– За вас! – Я улыбнулась ему. Не потому что мне было радостно, а чтобы снова увидеть ту его улыбку. И увидела!

– За вас…

Мы чокнулись.

– А давайте…

– Давайте…

Мы скрестили наши руки – и выпили. И поцеловались. И еще… И снова выпили. Только каждый – из бокала другого. И снова поцеловались. А потом пили по очереди сначала – из его бокала, а потом – из моего. Я швырнула свой в раковину и протянула руку к его бокалу, но Илья опередил меня, наклонился, положил бокал на пол – и раздавил его ногой.

– Вы знаете, что это означает? – засмеялась я.

– Конечно, серьезно ответил он. – Теперь нет меня отдельно от вас, и нет вас отдельно от меня. Есть мы… – Он обнял меня.

– Не помню, от кого я сегодня слышала, что он не куролесит, когда выпьет?

Илья улыбнулся, и родинка над левой бровью шевельнулась точно как у Бородавчика, когда я ласкала его.

«А может…»

Илья закрыл мне рот поцелуем.

– Это я, – сказал он. – Я вернулся.

Он ждал этого десять лет. Десять лет и шестнадцать дней. Представлял себе – в лицах, в деталях – как они войдут, как заставят его подняться, как будут прятать глаза, словно стыдясь того, что именно им выпало сообщить ему эту черную весть. Последнюю в его жизни. Поэтому, а еще – чтобы он не заметил в глубине этих сочувствующих глаз искру откровенной радости от того, что иногда, пусть редко, но все же в этом мире торжествует справедливость.

Он был готов к этому все десять лет. Он научился управлять мышцами своего лица, ему хотелось, чтобы ни один мускул не дрогнул, когда ему сообщат это . Много раз в его воображении представала одна и та же картина: он просыпается от зловещего грохота и лязга открываемой среди ночи двери; они молча входят, молча становятся полукругом и повелительным жестом один из них заставляет его встать. Затем суровым голосом оглашает решение верховного судьи, отклонившего последнюю апелляцию, а он хохочет им в лицо и просит принести тарелку наваристых щей, пахнущих детством, домом и матерью, а еще – бутылку водки и пачку папирос. Не сигарет, а именно папирос, которые курил отец, а за ним и все те нетрезвые однодневки, которых его вынуждали называть ненавистным ему словом «папа».