Вадим Слуцкий - Снега Аннапурны

А вечером зажёг на столе у окна, возле портрета мамы, поминальную свечу. Когда-то, лет 20 назад, ему прислали эту свечу из Израиля. Она была толстая, в жестяном панцире. Свеча горела 25 часов. Рядом в зелёной бутылке из-под шампанского он поставил букет полевых цветов, собранных на круче над Отрадненским пляжем: там были львиный зев, васильки, зверобой и две маленькие розовые мальвы.

Перед тем, как лечь спать, Григорий Иосифович немного посидел у стола, глядя на мерцающий огонёк горящей свечи. Как всегда, в торжественные дни он вспоминал маму. Ему удалось воскресить в памяти один давно забытый эпизод. Как-то он развлекался во дворе тем, что бросал камешки в других детей, и попал девочке, Гите Грозовской, прямо в глаз. Чудом она не ослепла. Мама тогда повела его к соседям извиняться. Он вспомнил её лицо: огорчённое и строгое.

Казалось бы, не самый приятный момент его детства. Но для него это было неважно. Он видел в своём воображении маму, и этого было достаточно, а что именно происходило с ней и с ним – не имело значения.

Спать он лёг лишь минут на 15 позже обычного.

В остальном, этот день прошёл точно так же, как все его дни. В пять утра он ушёл, потом вернулся, рассортировал добычу, позавтракал и лёг досыпать. Всё, как всегда.

Никто из нынешних его знакомых не знал, что у него день рожденья, и никто его не поздравил.

Конечно, так провести свой юбилей нелегко. И горькое чувство минутами посещало его.

Если человек – это сеть связей, как сказал когда-то Сент-Экзюпери, то все внешние его связи с людьми были давно оборваны. Все родные, близкие, друзья его умерли: он остался на Земле совсем один. Своей семьи он не создал. И теперь расплачивался за это.

В большом городе он жил как на необитаемом острове. Люди присутствовали в его жизни только опосредованно: через пивные бутылки, которые они бросали где попало, а он их собирал и этим жил. Иногда за весь день ему случалось не сказать ни одного слова.

И так – последние без малого 17 лет.

Иногда ему становилось невыносимо терпеть такое беспросветное одиночество, потому что по натуре он был общительный человек. Раньше вокруг него всегда крутилось множество людей. Но те, кого он любил, ушли, исчезли. Для ныне живущих же он, немощный старик, не существовал.

А, между тем, сам он чувствовал себя таким же, как прежде.

Люди не понимают друг друга, потому что видят в другом человеке только того, кто он есть сейчас. В ребёнке – беспомощного, маленького ребёнка. В старике – отжившего старика.

На самом же деле старик – внутри себя и ребёнок, и юноша, и зрелый мужчина. Все эпохи его жизни остаются с ним, внутри него. И ребёнок тоже не только тот, кто он есть сейчас, но и кем будет когда-то.

Раньше Григорий Иосифович не замечал, что люди слепы и всегда смотрят друг сквозь друга, не замечая друг друга.

Впрочем, он не был склонен к философским размышлениям и горестным переживаниям. Наоборот, ему свойственно было радоваться даже самым незначительным мелочам: красивому восходу над морем, абрикосам, которые он не ел Бог знает сколько лет, улыбке ребёнка на улице.

Он был не очень требователен к жизни, как многие евреи. Ведь этот народ веками ухитрялся не просто выживать, но и жить полной, насыщенной жизнью в совершенно нечеловеческих условиях. Это свойство: радоваться жизни, хотя ничего радостного не происходит, – ему тоже было присуще.

Поэтому юбилей не был для него совсем уж пустым, несчастливым днём. Несмотря ни на что, это был удивительный день.

Он шёл по улицам родного города, где прошли почти 80 лет его жизни, где его легко узнали бы каждый камень на мостовой, каждое дерево.

Он шёл, и удивительное чувство жизни охватило его. День был сырой, промозглый, ещё с вечера зарядил нудный, унылый мелкий дождик, с моря порывами задувал норд.

Он шёл и минутами чувствовал себя, как в детстве, когда знаешь, что всё хорошо и впереди долгий счастливый день. Он жив, всё ещё жив: что ещё нужно! « Пешком с лёгким сердцем выхожу на большую дорогу. Я здоров и свободен, весь мир предо мной ». Это чувство он испытывал много раз в своей жизни. Сейчас он уже не был ни здоров, ни свободен, дороги его не были большими, и ему было 90 лет.

Но связь его с миром, родным городом, когда-то жившими и живущими здесь людьми, продолжалась у него в душе – и в этот день он особенно остро чувствовал эту связь.

Да, это всё-таки был необыкновенный, счастливый день!

Но если б и можно было об этом кому-то рассказать, кто понял бы его?