Евгений Триморук - Деспот. Рассказы

«Так о чем я? – Разливал он оставшееся с прошлого раза. – Нужно оправдание. Иначе неувязка. Как это человек может стать не человеком без видимых причин? Да хоть и невидимых. А они должны быть. И под это «они» может подпадать что угодно. Тяжелое детство, первая любовь, психологическая травма, крушение грез, неудачный брак, нелепый развод, и т. д. и т. п. Перечислять можно до бесконечности. Возьмем стереотипный вариант, так сказать, горревудский. Выпьем. – Оглушил, запил, подкурил. – Возьмем, и опять же, это все условность, тихого и серого семьянина, обожающего свою жену и детей. Живущего в этом уюте и довольстве. К примеру, достаточно усидчивого, чтобы считаться хирургом, химиком, или инженером, или, на худой конец, программистом. Говорю же, – затянулся, – стандартная ситуация. Но не суть. Не это важно. Это платформа. Предисловие. Фасад. – Осмотрел зал. Бармен что-то нашептывал русской официантке, на что та, сдерживаясь, хихикнула, обнаружив на себе строгий взгляд менеджера. – Жена как жена. Дети как дети. – Продолжал, почти не задумываясь, или отстраняясь по ходу дела на что-то свое, невыраженное. – Его оболочка. Его халат. Его диван. – И словно бы проснувшись. – Я говорил, что вещь назвал «Цикл»? Нет. – Словно бы прочитал мысли, предупредительно тут же заявляя:

– И нет. Я не пытался публиковать. То самое начало, которое я тебе вскользь набросал, мне кажется слишком фривольным, да и вообще, очень сомнительным. Хотя чего здесь сомнительного только нет. Каждый бордюр, каждый закоулок здесь вызывает сомнение. Да и персонаж в целом. – Выпустил дым, затянулся. – Дилеммочка. Персонаж выдуман, значит, он не реален. Он может быть правдоподобен. Но воспринимают его как настоящего. А чрезмерная его отрицательность окажется на грани беллетристической фантастики. Но это, – он вновь разлил, – мелкие шероховатости. В общем, взрыв. Катастрофа. Авария. Что угодно, что позволяет осознать, что мечта о долгой и счастливой жизни разрушена. Вдарим».

Естественный выпивал, и все больше задумывался, уходя в состояние чистого творчества, когда никакой шум, никакие толчки не смогли бы его отвлечь. Когда в неопределенном месте неопределенное время становились безличными.

Этон смотрел на него. Курил.

Естественный попал в ту свою удобную гармонию, которой ему не хотелось нарушать.

Заменили пепельницу.

Этон указал, чтобы принесли вторую.

«Представь человека с разрушенной психикой. Со сплошной холодной звериной логикой, в котором не осталось, не сохранилось никаких ценностей. Который не думает вообще о других. Нет других, и все. Других попросту не существует. Остался только он, со странным хранителем его жизни. – Открыл бутылку. Разлил ровно на одну треть. – Хех-краус. Как в аптеке. Я понимаю, что это сложно представить. Много условностей. Много нитей, не связанных между собой. Много нюансов. Противоречий. Но их исправить… – Выпил, не приглашая и не предлагая. Скривился, закусив лимоном. Выразился. – Ядрёнская, чтоб ее.

– Он, наш другой человек, отворачивается от всех. Прячется. И все от него отворачиваются. Не нужен он никому. Злой человек. Не просит о помощи. Не ждет. И родни у него нет. Злой, как иначе. О, пошла. И по странной благосклонности системы в довесок попадает на зону. Дура lex… Зверь в яме. Зверь просыпается. Зверя пытаются сломить… А зубки-то цепкие. Там он и убивает первого человека, вцепившись ему в глотку. Обезумевший. Кричащий. Окровавленный. И представить эту картину я оставлю за тобой. Конечно, можно было бы описать, как он мучается, как он страдает. Но у него нет времени. Какой-то каратель без примеси счастливого happy and. Его закидывают в палату после изнурительного карцера. И вот первая авторская загвоздка. Психотропные вещества… Одиночная палата. Это любого сломает физически и психически. Будет ли следующая жертва? Ведь кругом все такие «хорошие», такие «замечательные». И как без жалости? Все-таки человек – это существо сострадательное. Как тут не поддаться искушению «всех простить»? Но это у автора… У героя этого нет. Это ведь отчаяние. А в приступах отчаяния человек на многое… Как бы сказать вернее? И тут некоторая ремарка: как этот, Ессей, кажется, мог находить связь со вселенной математики, физики ли, не суть важно, так и наш герой умеет входить во вселенную отчаяния. Сознательно. По собственному усмотрению. Он в состоянии постоянного напряжения. И, по сути, в нем просыпаются маниакальные инстинкты, когда он вырезает весь персонал на этаже. Когда насилует медсестру и женщину-врача. Да, ничто не чуждо. Здесь вообще черта, когда герою уже никто не сопереживает. В том-то и дело, чтобы не было света в конце туннеля. И все-таки и все-таки. Когда не оставляет живого места, орудуя вилкой, на дежурном санитаре. И, приведя себя в порядок, в спокойном неспокойстве ложится у себя в палате. Естественно, тут следуют подробные описания, как он на это решился. Естественно, хочется его оправдать. И невозможно в тоже время. Он страшнее зверя. И право представить массовую картину истязания я вновь оставлю за тобой. Зачем описывать, как выглядела первая жертва? Я, к примеру, вижу пиявочного мелкого дурака, инструмент чужой воли. Небритого. Худого. Беззубого. Вдавливающего свою правду и правоту в бестолковые головы. Как выглядела медсестра? Забитая маленькая стерва, обвиняющая во всех своих неудачах какую-то абстрактную судьбу. Санитары, заламывающие руки за спину, чувствующие йоту своей власти. Киношная сцена. Но уж так повелось… И что делать с таким монстром, как его обуздать при отсутствии смертельной казни? По киношному, его закрывают в одиночку, привязывают ремнями и кормят из трубочки. – Отстраненная улыбка. Очередная сигарета. – А мозг-то работает. А сфера отчаяния открыта. К тому же одиночество расширяет возможности памяти. Давно прочитанной книги. Случайно замеченной статьи… – Наливает. Оценивает. – Я, может быть, хотел бы в какой-то степени извиниться за вставления, за вкрапления, за некоторые дополнения. Но о них по ходу дела, и тела, забываешь. Вовремя не успеваешь их обозначить. Некоторые приходят опосля. Своеобразный живой роман, который не написан ведь вовсе, т.е. не омертвел на страницах очередной книжонки. И все-таки стоит сказать, что помимо оправдания, есть еще и чувство вины, присущее многим людям, утративших родных и близких. Не в том месте оказались, не в то время. «А если бы сделал так». «А если бы сказал эдак». «А если бы не это и не то». У моего героя нет чувства вины изначально, уже изначально. Виноваты другие. Потому что живы. Потому что… Да этого, пожалуй, и хватит. Виновны они вообще в своем жалком существовании. Вздрогнем. Ух-ядренева. Каждый автор должен быть иностранцем. Если бы я решился написать вторую вещь, после «Цикла», про самого отрицательного героя в мире, естественно, в ней убийств обозначил бы на порядок меньше, то назвал бы попросту «Иностранец. Версия 3:0», подразумевая и себя, и героя…»