Мария Герасимова - Первое отражение. Повесть, рассказы, киноновелла

– Да.

Сыпались ругательства, сравнения с другими детьми (а она была ребенок, ее и подростком трудно было назвать), проклятия богу (как будто он тут был). Вступал отец:

– Как ты смеешь! Что ты сделала с матерью! Что сделала с сестрой!

«Он бил тебя?» – подсказывала я (мне так хотелось в это верить!), но они были настроены только утверждать, чтобы не было путей отхода.

– Да. И пусть, – отвечала она мне. Им ее слова вручали оружие.

– Дрянь! – вспыхивал с готовностью отец. Он пересказывал все претензии, все неприятности, адресованные им из-за нее и о ней. Он выстраивал линию «прочь отсюда», возможно, и не желая этого в полной мере. Но она сама спровоцировала его на последнее слово. Она и мать.

– Мне не нужно, – сказала сестра и (точно-точно!) побелела. – Я ухожу.

– Нет, она снова за свое! – завыла мать, кидаясь к дверям, будто собираясь уйти вместо сестры. – Так больше не может продолжаться.

Поезд протрубил прощание. «Или я, или ты».

– Гляди! – воззвал отец, плача, и я сложила это слово в собственный карман. – Гляди!

Зазвенели удары тяжелых рук о нежные, прозрачные щеки.

– Кто-нибудь! – взвизгнула она. – В целом мире!.. Кто-нибудь!

Я вдруг догадалась, что она не хочет идти к нему . Чувствовала, что его погубит? Или ангел мешал?.. Сейчас я думаю, что будущее, которое она скрывала от себя ладонями, постоянно шептало ей на ухо все свои секреты, предчувствия мучили ее, она мучила нас, а мы лишь желали покоя. Но для меня его уже не могло быть, гнев уничтожал всё вокруг.

***

Не знаю, почему он почудился мне таким огромным, мощным тогда, у нашей двери. Возможно, глаза девочки оказались во власти поражения ее чувств: я ведь сразу догадалась, кто это. Я представляла себе его по ночам, я думала до бесконечности о том, как он прикасается к ней… Тот разговор, что произошел между ним и родителями, был ли реален? Или мой кошмар вошел в действительность, сумел воплотиться, заместив собой настоящее?..

Возможно, будучи подростком, он и баловался «расширением сознания». Но не больше.

В любом случае через неделю я столкнулась с ним в продуктовом, он почти не узнал меня. Взгляд – сверхъясный, под черными густыми бровями. Высокий, с бесконечным разворотом плеч, он будто пытался занять собой как можно меньше пространства, поэтому сворачивался в какую-то изогнутую фигуру.

Во мне настойчиво забилась глухая разуму решительность, я взяла его за руку – ладонь влажная и ледяная. Он медленно обернулся, посмотрел на меня внимательно и долго, будто что-то припоминая. Суженые зрачки круглились крохотными пятнышками в голубом.

– Пойдем, – попросила я не своим голосом, все внутри пульсировало от страха.

Он купил хлеб, леденцы (сестра такие любила – возилась с оберткой, катала на языке целый день, жмурясь от удовольствия) и сигареты.

Рисую себе и сейчас: он с трепетом и остротой следит, как она перебирает его вещи; и каждая из них под ее пальцами отзывается в нем самом, будто она притрагивается не к обычным предметам, а к его внутренним органам; следит, как она разговаривает с ними, не размыкая губ, но кивая, меняя выражение лица.

Она ничего не просит, ничего от него не требует, она всем и всегда словно бы довольна.

Он рассказывает ей о своей жизни в детдоме, об училище, работе.

Он не несчастлив, он понимает просто и спокойно ту ситуацию, в которую его поместила жизнь. А она кивает – кивает сквозь бесконечное сияние. Благополучие его не интересует, он даже в этом смысле беспомощен – в детдоме все появлялось само собой, квартиру на совершеннолетие дали так же, из ничего.

И тут в непробужденную, неподвижную духовную жизнь, раздвигая ставни, через оконный проем со стороны улицы вошла она.

Я сидела в той самой квартире, побежденная ее невидимым присутствием. Только она могла так расставить чашки, убрать особыми складками душные занавески, развернуть кресло левым подлокотником к окну, правым – в сторону двери «для паренья». Он ничего не менял, ничего не трогал… Зачем я пришла?

Наверно, он ожидал и меня включить в этот мирок, отыскать во мне фамильное сходство… Проблема в том, что она была единственной, из ниоткуда в никуда, без древа, без плоти. Только кровь нас роднила, русло реки, ее далекий, горный исток… Как люблю я сейчас эти строки, как плыву по ним, как купаюсь в волнах, а вокруг – бездна сквозь единообразие решеток, пересуды, хваткое на все любопытство – глупые чувства. Я сейчас понимаю, что только тогда дышала полной грудью, истинно ступала по земле, видела небо.