Виктор Кречетов - По реке времен (сборник)

Дверь мне открыла бабушка и сказала, что Лиля ещё маленькая, чтобы ей цветы дарить. Я развернулся, цветы остались при мне. В сущности, она, конечно, была права, но и я бы не рискнул идти поздравлять ребёнка, если бы не настоятельные приглашения родителей.

Запомнился славный парень Генка Шмыков. Иногда утром я не выходил в отряд и не бывал на завтраке, по договорённости с вожатой, конечно. Утром в комнату входит Генка Шмыков с полной тарелкой варёных яиц: «Виктор Николаевич, мы вам пошамать сгоношили!» – и ставит тарелку на тумбочку у изголовья. У него были какие-то проблемы с сердцем, так всякий раз, как вспоминаю о нём, думаю, дай Бог ему здоровья. Славный, весёлый был парень.

На этом отряде работала со мной вожатой Оля М. У нас с ней были простые и доверительные отношения. На самом деле они давно должны бы перерасти в близкие, но что-то мне мешало. Сейчас как-то глупо даже вспоминать об этом, но у нее на ноге второй палец был безобразно крупнее большого. Казалось бы, ну и что? Она рассказывала мне о своих ночных посещениях Роберта Петровича. Жил он в отдельном домике у выхода из лагеря в сторону Гладышевского озера. Жил уютно, любил выпить коньяку любил женщин и умел за ними ухаживать.

– Что ты в нём нашла? – спрашиваю. – А ранение не мешает?

– Ой, Витя, если бы ты знал, что это такое?!

Да я и не знал! Ей было всего двадцать два. Я думал тогда, что возраст играет роль. Мне казалось, я гораздо интереснее должен быть для неё. Но я был интересен только для того, чтобы поговорить о Роберте.

В то лето мы много ходили по чернику, по грибы. Я научился различать грибы. Сначала все пробовал на вкус. Однажды женщины взяли меня в лес в качестве проводника. В лесу я действительно неплохо ориентируюсь, но всякое бывает. Мы ушли далеко вдоль берега Гладышевского озера, нашли великолепные боровые места, где было полно белых. Я собирал грибы для женщин, мне они были не нужны, да я и не был большим любителем грибов. Эта охота придёт ко мне позже. И всё-таки мы заблудились. Сказался малый опыт хождения в лесу. Я ориентировался на ручей, который мы перешли. Решил, что обратно легко найдём дорогу: переходили ручей – он тёк слева направо, а обратно должно быть наоборот – справа налево. А оказалось, что ручей петлял, и мы несколько раз перешли его туда-сюда. Наконец я понял, что надо идти по течению, пока не дойдём до озера и там сориентируемся.

Но вернёмся в университет…

С третьего курса обучение стало специализированным. Я стал учиться на отделении этики и эстетики. Кафедрой этики и эстетики заведовал Владимир Георгиевич Иванов, читавший нам историю этических учений. Марксистско-ленинскую эстетику читал Моисей Самойлович Каган, написавший впоследствии воспоминания о кафедре; историю эстетических учений – Лариса Ивановна Новожилова. Эстетические учения XX века читал аспирант Прозерский. Его предмет мне особенно нравился. К сожалению, в то время было очень мало литературы по этому предмету, и этот провал в какой-то мере компенсировала антология Рейдера, называлась она «Современная книга по эстетике». И если я что-нибудь в этом предмете и знал, то большая часть этих знаний была почерпнута из этой антологии и лекций Прозерского.

Историю зарубежного искусства мы слушали на кафедре искусствознания на историческом факультете, не помню, как звали преподавательницу, читавшую нам курс, иллюстрируя его слайдами. Впрочем, в то время слайдами пользовались все. Зачёт по этому курсу я сдавал преподавательнице в Эрмитаже – провёл для неё экскурсию по залам импрессионизма. Импрессионистов я знал по Ревалду и Вентури, но, рассказывая о художниках, я немного стеснялся говорить общеизвестные истины. А что можно рассказать на зачёте?! К тому же я смотрел на моего экзаменатора как на женщину обаятельную, чуть старше меня. К сожалению, со сдачей зачёта я утратил с ней какую-либо связь, а ведь находился под её обаянием, когда слушал её. Большой энтузиазм вызывали у нас лекции по психологии творчества доцента театрального института Дранкова. Типсин, Новиков и я – мы неизменно посещали его лекции, сидели впереди, ловя каждое его слово.

Историю русского искусства преподавала Оксема Фёдоровна Петрова, кандидат искусствоведения, в то время заведующая отделом пропаганды Русского музея. Обаятельнейшая женщина, она покорила наши сердца рассказами о «мирискусниках», о художниках-эмигрантах Наталье Гончаровой и Михаиле Ларионове. Но более всего очаровывали её заворожительные рассказы о Серове, Коровине, Сомове, Петрове-Водкине и Павле Кузнецове, об А. Н. Бенуа и деятельности Дягилева. В то время литературы об этих художниках было немного, и мы с жадностью внимали всему, что сообщала нам Оксема Фёдоровна. Между собою мы любя называли её просто Оксемой. Под действием её чар некоторые из её слушателей превратились из философов в искусствоведов. Я посвятил дипломную работу анализу художественных воззрений Александра Бенуа и даже не столько анализу, сколько реконструкции его системы. Этим можно было заниматься только при большой увлечённости темой. Если учесть, что на третьем курсе я писал курсовую работу по этике Николая Гартмана на основе немецкого оригинала, имевшегося в библиотеке Академии наук, то можно понять, какой поворот произошёл в моём сознании с приходом Оксемы Фёдоровны. Хотя моя дипломная работа не сыскала мне лавров на философском факультете, польза от неё мне была большая. Я получил доступ в архив Русского музея и познакомился со множеством подлинных документов и более всего с различными письмами. В газетном зале Публичной библиотеки я изучил газету «Речь», «Слово». Ну и, конечно, перелистал уйму журналов и художественных изданий начала века, которых достаточно в библиотеках Русского музея и Академии художеств.