Александр Зайцев - Тектоника - рассказы

– Почему тебя назвали Милена? Разве такое имя есть в Святцах? – шутит он, лежа рядом.

– Когда выбирали имя, мать еще не была православной, – Милена криво улыбается. – В восемьдесят третьем она была сотрудницей кафедры научного атеизма – корректировала их сборники. И делала одну глупость за другой…

– У тебя хорошая мама.

– Да… Одну глупость за другой…

– Например?

– Например, родила меня…

Он приподнимается на локте и смотрит ей в лицо:

– Не говори так.

– Молчу. У меня хорошая мама…

– С тех пор, как умер отец, у нее кто-нибудь был?

– Был… есть. Вернее, то есть, то нет. Один бородатый автор, моложе лет на десять, с которым познакомилась в издательстве. …И она еще пытается меня учить!..

Максим задумывается. Оказывается, не так все у них гладко и безоблачно… Мгновенно воображает несколько странных, неприятных, страшных историй для прошлого Милены. Он, конечно, не мог позволить себе заглянуть в ее паспорт…

– Слушай, ты же не была замужем?

– Разве я не говорила, что нет?

– Говорила. Но сейчас я…

– Испугался? – она уничтожающе улыбается. – Боишься, а вдруг обнаружится, что у меня, например, есть ребенок, живущий у родственников, которого от тебя до поры скрывают?

– Прекрати.

Она встает (голое тело ослепительно сверкает – пора бы привыкнуть), проходит в коридор (к сумке), возвращается и бросает паспорт ему на грудь. Он бросает его назад, не открывая.

Он смущен. Неприятная сцена.

Так среди его счастливого бездумия (разве счастье – не бездумие?) появляются постепенно островки чего-то еще.

Она никогда не говорит о женитьбе. Никогда не говорит о детях. Что такое ревность, похоже, не понимает генетически. Казалось бы – радуйся… Он предлагает съездить летом в провинцию – познакомить ее со своими родителями.

– Я стараюсь ничего не планировать, – часто повторяет она.

– Ты бы хотела детей?

– Не знаю.

Он ожидал: «Конечно, дорогой».

– Почему? Мне кажется, ты будешь хорошей матерью.

– Мне кажется, ужасной.

Больше он к этим темам не возвращается. Они ходят в рестораны и парки, театры и кино. Практически все время они только вдвоем. У Милены нет подруг (есть одна – невидимая, с которой Милена училась в университете; они созваниваются приблизительно раз в месяц). Это же хорошо… Да?.. Разве Максим не считал всегда пошлыми эти «девичники», эти стайки, собирающиеся регулярно, перемывающие всем косточки в глупых беседах, этих самок, часами обсуждающих по телефону фасон халатика?.. У него ведь друзей тоже – раз-два и обчелся… К тому же, с возрастом множественные дружбы облетают, как цветы, чтобы уступить место иным вещам – вполне естественно…

Они сидят в четвертом ряду партера в модном театре – смотрят модный спектакль. Каждый билет – триста долларов. Ему они достались бесплатно – знакомая, антрепренер, работает с труппой. Во время действия Милена (в вечернем платье) прижимается, кладет голову на его плечо. На них посматривают. Жизнь обрела шикарный фасад, думает Максим.

После спектакля в фойе Максим находит знакомую, чтобы поблагодарить за контрамарки. Знакомая всегда рада достать билеты для него, это не проблема (когда-то она имела на него виды), Милена стоит рядом безучастно, Максим думает, что их надо представить друг другу, но Милена ничего не говорит (будто засмущалась), знакомая же деликатна и не затрагивает его спутницу – только на прощание проявляет вежливость отдельными улыбкой и кивком в ее сторону.

Они в метро.

– Дурацкий спектакль.

– Нет, нормальный. Сходить в театр всегда приятно. Спасибо, милый.

– Все в порядке?

– Да.

Подходит поезд, и под действием его шума Милена вдавливается в Максима, будто ища укрытия, вжимает пальцы обеих рук в его предплечье, зарывает лицо в его куртку. Женские штучки – их надо сразу пресекать – с помощью шуток:

– Одолела поездофобия?

– Вроде того. Нет-нет, все хорошо.

Они входят в вагон, она не отпускает его руку.

Иногда по утрам он лежит рядом с ней (она спит беспробудно), и в голову затекают цифры, и он начинает их группировать, перекидывать, тасовать, как в занимательных задачках или шарадах. Например, так. Двадцать лет назад ему было десять лет. Смешно. Какие-то двадцать лет. Через двадцать лет ему будет пятьдесят. Смешно. Уже через двадцать лет. Вот она, впереди – двадцатилетняя полоска зрелой бодрости, без подростковых гормональных завихрений, но и без старческих болячек и усталости, с сочетанием скорости (еще) и опыта (уже). И в нее надо уложить много вещей, чтобы предыдущее и последующее срослось добротно, сложилось в устойчивый дом, где каждый этаж будет на своем месте и жилец каждого этажа будет занят подобающими делами. Блядь.