Улья Нова - Чувство моря

Обессилевшая Алевтина долго сидит на берегу, не замечая, как свинцовое небо дня проясняется, попутно укутываясь в бледно-розовые и пепельно-лиловые вуали заката над смирившимся, неохотно выздоравливающим после трехдневного шторма морем.

Ночь разливается повсюду. Разбрасывая по небу свои черные корабли, ночь сменяет холодом и тьмой Сварливую скалу, южный мол и приморский парк. Ночь воцаряется на берегу и над волнами, изредка пронзаемая отсветами фонарей городка, оранжевыми вспышками южного маяка, редкими синими искрами северной смотровой башни, тусклыми прожекторами кораблей и паромов – там, вдали. Окутанная долгожданной теменью, растрепанная и поникшая Алевтина обнимает себя руками за плечи. И нехотя плетется в сторону соседней бухты, на мутный свет прожектора геологической станции, всхлипывая, завывая, порывисто шлепая босыми ножищами по ледяному бархату песка, по самой кромке волны.

Продавец рыбы на набережной (вокруг грязно-оранжевого шатра вечно крутятся настырные чайки, несколько прожорливых альбатросов и вконец обнаглевших уток) зачерпывает из лотка хрустящую жареную мойву и ловко высыпает в промасленный бумажный кулек. Качая головой, он хмыкает, что безудержная дамочка Алевтина наведывается сюда неспроста. Кто-то у нее в городке есть. Что-то с ней здесь стряслось. Непоправимое. И уже довольно давно. Одним словом, любит она кого-то. Уходит, всеми силами пытается его забыть, развеять над прибрежными скалами свою грусть. Но прохватило ее крепко этой любовью. Ни вырвать, ни выполоть, ни выплакать – вот какое сильное чувство. Поэтому она и возвращается сюда, в городок, не в силах это перебороть. Ненаглядный здесь у нее, тянет ее к нему, как же можно такое не понимать. Тут надо бы не осуждать, не ругаться, – пришепетывает продавец рыбы, поправляя съехавшую на глаза серую вязаную шапку, – а жалеть и сочувствовать. Может быть, тогда она смягчится. Может быть, почувствовав сострадание, одумается и немного уступит. Тут он считает нужным вручить кулек с рыбой, ухватить монетку и задумчиво умолкнуть, чтобы было слышно, как лодки и яхты с ворчливым скрипом покачиваются на волнах возле причала паромов.

Одноногий моряк, по-видимому, знал про Алевтину много всякого. Никого не удивляло, что он называл ее грубовато и насмешливо, по-свойски: Алька. И частенько поддразнивал то шалопутной, то вертлявой. Сипло усмехался: «Сучка-Алька опять забросила наши места. Ходит теперь к эстонцам, к финнам, с ними шалит». Объяснял, что бесится она потому, что приданого у нее нет. Все утопло в море, все растрачено на шальную жизнь, все ее кружева, все жемчуга и туфли. Нет у нее за душой ни гроша. Кому она такая нужна? Кто ее такую полюбит? С ней теперь только моряки и тешатся. День, неделю, три месяца погуляют, обживут ее. А потом бросают, как обычную портовую девку.

Одноногого моряка часто видели на берегу. Иногда он часами пристально наблюдал за линией горизонта, щурился на возникшие там черточки паромов, не замечая, что давно промочил в набегающих волнах и ботинок, и протез.

Бряцал по городку слушок, будто одноногий моряк всегда высматривает на море одному ему известные знаки, наблюдает за поведением чаек, разглядывает облака. Ждет он свою Алевтину. Просто виду не подает, что скучает по ней. Что-то между ними было. Что-то между ними стряслось. Только вот теперь никак не могут они повстречаться, всеми силами судьба их разводит. Поэтому одноногий моряк так отчаянно грубит и отшучивается, когда речь заходит об Алевтине. Или смеется напоказ, запрокидывая голову с безгубой ухмылкой и щербатыми почерневшими зубами. А сам-то все ждет ее. И приходит к морю почти каждый день – помолчать, послушать, поглядеть вдаль.

Хозяин маленькой пекарни, где самые вкусные в городке и всегда теплые улитки с корицей, уверял, что с госпожой Алевтиной давным-давно случилась в этих местах неприятность. Еще молодая, шаловливая, с легким дыханьем, нагрянула она как-то раз в городок покутить. Шлялась по барам, по кабакам, каждый вечер гуляла с разными молодыми матросами. Разрумяненная. В перламутре и кружевах. В бусах из крупных жемчужин, что обвивали ей шейку, а второй длинной ниткой, завязанной в крупный узел, позвякивали по упругому животу.

Хохотала. Курила. Пила темный ром Алевтина. Да только вот потеряла где-то в угаре, в сумерках, серебряную, чеканную свою сережку в форме сердечка. И с тех пор что-то произошло. Так бывает. Не вдруг, а день за днем маленькие безнадежности разрастались, случайности множились и, в конце концов, можно было сказать: перестало ей везти в любви. Стоило только Алевтине обратить на кого-нибудь внимание, выделить из оравы гогочущих в баре моряков одного-единственного, стоило прижать его к сердцу, хотя бы шепотом в ночное беззвездное небо назвать своим, он тут же переставал замечать ее, даже не смотрел в ее сторону. Он скоро совсем заболевал заснеженной дорогой, терялся среди зимних полей, удалялся прочь. Не желая верить и принимать, что она теперь безбрежно и окончательно нелюбима, при любой возможности Алевтина наведывалась в городок, металась по набережной, буянила, свистела, безутешно разыскивая свою серебряную сережку. Чеканную. В форме сердечка. Но каждый раз безуспешно. Каждый раз зря.