Андрей Тавров - Часослов Ахашвероша

Я не речь, говорит Ахашверош.
Я – баран.
Я нахожусь между тем, о чем говорю и тем,
про что я молчу – не просто в живой пустоте,
но в паузе, и это – чтобы воскресли и тело, и слово.
Пройденные дороги, степи, шляхи, хайвеи,
раздолбанные проселки
давят мне в спину, как матрас всеми пружинами сразу,
и из груди моей торчит голова леопарда – моя Оранта.
С шерсти моей течет мертвая, как Лазаря плоть, вода.
Меж тем, о чем говорю и о чем молчу, —
отыщи меня. Я там, как буйвол в москитах, хриплю,
из глотки течет пламя и бежит по земле —
и моря полыхают, в них сгорает гнилая
кровь и гнилые яхты. Я – суд миру.
Пройди меня – свою смерть – и найдешь себя.
И смерть станет пружиной рождения под языком,
под правым сосцом, под каждым волосом с жалом гадюки.
Но только ты сам можешь это свершить —
на форуме, под падающим, как спиртовое пламя, снегом,
за прилавком супермаркета, набитого
мертвыми животными и живыми фруктами,
за рулем яхты, с крылом морщинистым птеродактиля
вместо ночного шелка,
на груди у подруги, срезав ей веки бритвой,
а чаще – в прозябанье Ионы,
под сталагмитами черного солнца, мерном уюте
меж героином и юридическим казусом,
из прорехи которого лезут мертвые осы.
Я – твоя смерть, твой верблюд, твоя вечная дева.
Отвергая бога, глотаешь Рака, красного словно опухоль.
Глотаешь время и дали – двух поросят.
Не важно, убил ты бога или родил, а важно
пламя, в котором ты сам стал Богом —
нелепым словом из пяти букв, где одна похожа
на виселицу, вторая на руль лендровера,
а последняя на тело девки, раскинувшей голые ляжки.
Все это я говорю в тишине.
Я говорю для вепря, осла и мухи —
я говорю для придорожного камня и ногтя,
для трехгодичной давности квитанции об оплате.
И огонь брызжет из пасти моей, вопя, как петух, с добрым утром.
Я говорю это, лежа в песке, чтобы встать
и плюнуть в то углубленье, откуда я родом.
Сколько квадриллионов ангелов оживит мой плевок!
Не ищи деву – она в тебе.
Не ищи дерева – оно в тебе.
Не ищи пещеру с вороной – она в тебе.
И не ищи Бога.
Червь о ста тысячах крыл летит надо мной,
с женской грудью, с головой мертвого кролика,
разрушает миры.
А я пью из следа верблюда протухшую воду
и продолжаю путь.

Адам уходит от Евы, как белая роза от черной.
Между лопаток костер полыхает – память о райском свете,
но яблочный воздух хрустит и гудит, как горны,
и бросает их вновь друг в друга, сломав затылки.

Как снежок вбивают в снежок, так и лица вбиты
в одно, развернув на четыре стороны света
голубые и пару карих. А мимо в битву
маршем идет легион, колышась в напоре лета

с муравьиной зеленью, с соловьем, гремящим в державных арка
раскрытых настежь – теперь уже до победы.
И венки плывут по каналам в речистых парках
в честь Фонтаний святых и нимф серебристых Леты.

Бог Янус стоит в Михайловском замке, Федор
смотрит, как снег идет за двоих, за троих, за многих.
Януарий – странник, стоящий на месте, сверток
с небытием – хорошеет, как яхта в высоком доке.

Федор видит, идут солдаты, со спин их смотрят —
ягуар по горло, Иван-да-Марья по плечи,
а еще прорастает лавр, шумный от ветра с моря,
и свечи горят, говорят человечьи речи.

Бог небесного свода! человеков хранитель от мига,
когда Спермус, как лев с клинком в загустевшей лапе,
первым прорвался к цели и стал над прудом, как липа,
не зная, зачем ему пруд, все эти глуби, хляби.

Федор смотрит, как снег летит, укрывая Невский,
пахнет елкой и медом, змея лежит на комоде,
свитая в обруч, в венок, и белы занавески,
подрагивая от удара внизу топора по мясницкой колоде.