Виктор Попов - Имя

Две высокие, дорогого воска едва початые свечи колеблются от ветра. Пламя в половину гнется, но выпрямляется. Ветер от дверей вторично клонит его. Опять без толку. Пропитый голос бежит вдогонку хилому свету – сальная свечка в медном тазу, в неуютном мраке прихожей:

– Здесь я, ваше сиятельство!

Генерал-фельдмаршал – седой старик, в ночном колпаке и белой рубашке – сидит на постели. Прошка неслышно, без туфель, в одних шерстяных чулках подбегает к изголовью. Вопрос в лоб:

– Кричал я?

– Кричали, ваше сиятельство…

– Как кричал?

– В голос. Как детки…

– Так что, не будил?

– Десятый час только. Легли вот-вот. Свеча и на четверть часа не сошла. В двенадцатый же велели…

– Велел… Не в часе дело… Кончаться, что ли, из-за часов твоих? И где ты их взял только? Чертов механизм! Петухи на что Богом созданы? Вишь, как… Сон, а будто явь… Мальчишкой порой коня брал и скакал куда глаза глядят. В дождь, в снег – все одно. Матушка с няней плакали прямо… Вот лица-то матери не помню… Да и няни не помню. Лет-то сколько? Сам уж старик… Слезы только… Бабьи слезы… Может, и не их… Много их было этих слез… Вишь как… На разных языках бабы ревут, а все об одном… Толмач не нужен – любой поймет… Отец за те скачки бранил. Не меня – лошадей жалел. Скуп был. Хозяин был. Федьку-конюха чуть не запорол однажды из-за меня. Выжил Федька. Только дурковат с того дня стал. То глазами бегал туда-сюда, места себе не находил, а то мычал, как контуженный… Чего ты-то зенки выпучил? А? Не дурей тебя был Федька! Хлебнул на ночь небось, скотина?

– Как можно, ваше сиятельство? Ни в одном глазу…

– Не лги! Заповедь есть! Не лги! Или я дух не чую? И от тебя, и от казармы вашей…

Старик указывает рукой на прихожую.

– Все хороши! А ты главный ими руковод… Дыхнете – крепость басурманская вспыхнет, черти адовы! Вон пошел, холоп!

Прошка осторожно шагает к дверям, но чует, не все еще, и верно:

– Стой! Что он? Стучит?

– Стучит, ваше сиятельство.

– Экий… сумасброд… Рано же, совсем рано… Февраль…

– Рано, ваше сиятельство, совсем рано…

– Молчи! Взял еще правило повторять… А снегири что?

– Были. Смерть сколько. Всю рябину побили. Ягоды накидали. Не едят же дураки. Семя только выбирают…

– Сам дурак! Не чета иным птица. Умны! Суть берут, мякоть – вон! Рассуждает он… Вон пошел! Чего встал?

Теперь всё. Прошка спешит укрыться в спасительном сумраке прихожей. Старик откидывается навзничь и с минуту вслушивается в ночь. Тихо. Ни собаки, ни волка. Ни названного «сумасброда».

– Врал Прошка? Нет… Вот он, как звали…

Дождавшись ставшего за эту неделю привычным стука дятла, генерал-фельдмаршал закрывает глаза и открывает счет ударам. Проверено. Лучшее средство. Так и есть. На третьем десятке счет сбивается. К четвертому прекращается сам собой…

К 20 сентября 1799 года Мутенскую долину 1 1 Здесь и далее в основном используются принятые в XVIII веке наименования рек и населенных пунктов, на сегодняшний день часто устаревшие.- вытоптали начисто. Ни кустика, ни травинки. И в следующую весну она еще была черна и безвидна, и только к осени начала покрываться островками молодой, казавшейся уже не обязательной в этом месте поросли. Разоренные войной местные жители, спасаясь от ожидаемого сражения, большей частью еще накануне покинули дома. Ушли не все. Кто-то не успел, а кому-то просто некуда было идти. Все они с наскоро собранными вещами оставались на зеленых склонах гор неслучайными, загнанными сюда судьбой зрителями. Растапливая на кострах остатки сыра в глиняных плошках и макая в него чудом сохранившиеся от солдат разных армий сухари, каждый из мутентальцев в душе надеялся, что его дом останется цел. Благо пушки у русских были крошечные: заряд на пару фунтов, не более. Стреляли они мелкой картечью, перевозились на мулах. Отвечали за пушки пришедшие с русскими союзники: итальянцы, жившие среди них в каком-то своем особом мирке. Русские управляли итальянцами понятными и без перевода руганью и жестами. Впрочем, заметно было, что относятся они к созюзникам как родители к малым детям. Помогали при каждом случае, с грубоватой лаской именуя «убогими», приправляя речь кучей прочих слов, которые чаще всего использовали офицеры в отношении некоторых, особо нерадивых солдат. Но в сторону итальянцев слова эти произносились как-то по-особенному нежно, словно русские щадили ухо слушателя и заранее извинялись.

Полевая артиллерия французов в сравнении с русской была в полном порядке. Накануне, в течение короткого дневного боя, французы успели случайными ядрами разрушить пару заборов, дом, коровник, убив при этом пару пришлых с соседней долины работников. Стреляли часто и неприцельно. Русские отвечали редко, все больше принимали французов на штыки и сабли, чтобы потом с усмешкой отмывать их от крови в речке, так что местами вода становилась на какое-то время совсем негодной для питья. «Молчанию» русских вскоре нашлось объяснение. И картечи, и пуль, и пороха, как выяснили вездесущие деревенские мальчишки, у них осталось, если считать на всех, на пару-тройку выстрелов. Поэтому почти все заряды были розданы егерям, которыми командовал молодой горбоносый генерал с трудновыговариваемой фамилией Милорадович. По одному выстрелу имела линейная пехота первой линии. Вторая в разброс, в среднем по одному патрону на десяток. Третья линия и тем паче резерв не получили ровным счетом ничего и могли надеяться только на свои штыки. Узнав об этом, многие решили, что русские если не ночью, то утром уйдут, оставив тех самых егерей-застрельщиков в качестве редкого, но вполне весомого прикрытия на час-полтора. Здравый смысл подсказывал: нельзя сражаться с вдвое превосходящим по силам противником, не имея огня. Но, видно, у этих бородатых людей в грязных зеленых мундирах здравый смысл был свой.