Маргарита Жилинская - МОРО. Лирика детского врача

Александр Сергеевич Пушкин
перед смертью просил морошки.
…Дикой северной ягоды,
непосильно мучаясь жаждой.
Днем сентябрьским однажды…
тебя и назвали – МОРО.

Итак, тебя зовут Моро. Тебе за тридцать восемь…
К чему такая точность про года?
Насмешники оценят – это осень.
Друзья же скажут – как ты молода!
А как считать? По встречам, по разлукам,
По чистоте сердечного тепла,
Мозолями – их вдоволь знали руки,
Числом больных, что излечить смогла?
Могла. А было трудно. Москва – ты девочку вскормила грудью.
Моро, ты помнишь домик у Кропоткинских ворот?
Леса метро. Стволы орудий. Далекий сорок первый год?
Тот долгий год, когда метро вместило москвичей усталых-
Грудных детишек, матерей, старух —
И пролегли в туннелях по ночам, по шпалам
Вторые рельсы человечьих рук.
Теперь в метро все выглядит иначе:
Потоки света. Возгласы. И дети на руках отцов.
Моро, ты почему молчишь? Моро, ты плачешь?
Какая сила иногда у слов!
О, сколько же протяжных стонов пришлось, Моро, тебе познать.
Ночей тревожных и бессонных, когда склонялась чья-то мать
Над тельцем малого ребенка,
Застывшем намертво в пеленках,
Чтоб никогда уже не встать…
Люпин расцвел. Люпин расцвел. Лиловый, розовый, телесный.
Друзья усажены за стол. А за столом давно так тесно.
И выпито вино до дна. От пирогов остались крошки.
Крадется полночь за окном большой бездомной серой кошкой.
И безмятежно дети спят в соседней комнате в кроватях.
Раскрыта книга у ребят – Лонгфелло – «Песнь о Гайовате».
Раскрыта книга. Сядь, Моро. Вокруг три детские кровати.
Пусть серебрит луна окно. Припомни песнь о Гайовате.
Иль лучше спой другую песнь. Свою, идущую от сердца.
У каждого, я знаю, есть струна, натянутая в сердце.
Коснись ее и зазвенит. То тонким – тонким перезвоном.
То рвущимся наружу стоном. Как колокольный звон.
Ты не грусти, Моро, что трудно.
Взгляни, как ныне хороша Москва!
Стал «Панорамный» старичком у Трубной,
Зато Москва, как прежде молода…
Апрель разлил повсюду лужи. Дороги – месиво в воде.
Как иногда до боли нужно побыть с собой наедине.
Не оттого, что сердцу трудно – избытки чувств впитать до дна.
Как та апрельская вода, что неизбежна для дорог размывом,
Как и апреля, неуемный нрав, и звон ручьев и полнота разлива…
О, жизни трудные дороги, в них вязнут МАЗы на ходу
И обжигает холод ноги. И кажется невмоготу.
Непроходимые болота, непроходимые леса.
И вдруг тебе поможет кто-то. И просветлеют небеса.
Таков обычай нашей жизни: где трудно, там – плечом к плечу,
Недаром лесорубы Жиздры или нефтяники Баку,
Или целинники Алтая —
Эпоха, говорят такая!
Настойчив телефона вызов. Моро, ты слышишь – БАМ, Ургал.
В семь тридцать самолета вылет. Больному нужен консультант.
Опять наступят встречи и разлуки.
И чистота сердечного тепла,
И снова дружеские руки
Больным пожертвуют себя сполна.

Стихи читал Есенин о родимой матери.
В его словах была такая грусть,
Как будто у церковной паперти
Стояла вся соломенная Русь.
Когда же вспоминаю я о маме,
Знобящий ветер истязает память,
И бьет война слезами по стеклу,
Мол, материнской ласки не верну.
Умела мама многое, что могут женщины,
Лишь не могла поникнуть головой.
Была, как песня из лесов Рязанщины,
Как запах партизанский, смоляной.
Росли мы трое у покойной матери.
Подростки потерявшие отца,
Всех воспитала, без церковной паперти,
Жена в сражении погибшего бойца.
Были. Были дни полынные,
Не о том, Есенин, я.
Вечера зимою длинные,
Но они короче дня.